Александр Николаевич Волков

 16 декабря 2006  в  Галерее Национального банка Узбекистана   на следующий день после открытия выставки "Караван продолжает свой путь", посвященной  120-летию со дня рождения художника, прошла  и демонстрация документального фильма о А.Н. Волкове. 

Выступление  Александра Александровича Волкова, младшего сына художника:

Фильм достаточно отражает жизнь и творчество Волкова всех периодов, и какая-то атмосфера духа этого художника присутствует в фильме. Мне было очень приятно, что в фильме использовали музыку Алексея Козловского, потому что я помню, как он приходил к отцу, смотрел его работы как раз в трудный период, в 50-е годы, когда творчество Волкова официально не приветствовалось, а наоборот всячески замалчивалось или подвергалось жестокой критике.

Тогда приходили люди, интеллигенция, определенный круг, которые смотрели работы отца, которые любили его творчество - и это было для него очень важно. Поэтому очень приятно, что эти два человека встретились на экране. Это то, что касается музыки. Я до этого видел вариант фильма на экране телевизора. И там было видно, где снято с живой картины, а где с репродукции. Трудно сейчас снять подлинник, потому что операторской группе сложно проникнуть в музеи. Но на большом экране, как ни странно, все это исчезает и такое ощущение, будто снята подлинная вещь. Это тоже очень хорошо.

Вчера, на открытии выставки, много говорилось о творчестве отца. Поэтому, если есть какие-то конкретные вопросы, мне будет проще ответить на них. Потому что живопись вы можете посмотреть в залах. Лучше подлинников никто не скажет.

А атмосфера… Вы знаете, для меня сегодня тоже случилось открытие. Когда показывают хронику 20-30 годов и мы видим: вот сидят люди в чайханах, разговаривают. Вы посмотрите, какие лица у этих людей, какой типаж. Сейчас не так много таких лиц встретишь, так же как и в России. Смотришь фотографии какого-нибудь Лейб-гвардии полка - простые солдаты и офицеры сидят - у них совсем другие лица. К сожалению, какой-то тип людей ушел. Сказались, наверное, годы репрессий, чисток.

Эта изменчивость жизни очень важна. Если когда-то Волкова критиковали за оторванность от жизни, за формализм, то сейчас смотришь его картины и такое впечатление, что он был просто иллюстратором. Настолько это правдиво - и стройки, и всё. Этот поэтический, а не буквальный, подход к миру, когда художник трансформирует жизнь, свое восприятие жизни – как объектив в руках кинооператора, выхватывающий такие моменты, которые простой человек может и не заметить. Так и художник выхватывает и концентрирует что-то очень важное, что видит только он. К сожалению, бывает так часто, что современников или коллег по цеху раздражает это видение. Потому что они не так видят. И художники всегда боролись за первенство - и в эпоху Возрождения, и в Риме, и когда угодно. За то, чтобы получить заказ или звание …

Отец в этом смысле был, конечно, другим человеком. Я помню, что он тоже боролся за то, чтобы получить звание, потому что другие в то время уже давно получили звания и заслуженного, и народного. А его, одного из старейших мастеров, все время обходили. Но тогда это было важно в том смысле, что получив звание заслуженного художника, он получал паёк. Паек, который мог прокормить его семью. Его не интересовало само звание, а возможность, чтобы семья не голодала. После 1946 года отец, буквально только получив звание народного художника, был вынужден покинуть художественное училище. Получил звание он, кстати, усилиями московских художников, которые были здесь в эвакуации и поддержали его - Фишер, Фаворский и прочие. Но тут же вышло известное постановление о журналах “Звезда” и “Ленинград”. (К сожалению, сейчас многие молодые и не знают каких-то исторических моментов. Им неизвестны такие понятия, как “получить паек”, без которого просто ничего купить нельзя). И вот отец был вынужден уйти из училища. Потихоньку его работы исчезли из музея. Вы же видите, какое количество работ Волкова в музее.

А в 1957 году, когда была его последняя выставка и мы пришли в музей, чтобы получить работы Александра Николаевича, нам сказали, что не могут их выдать, потому, что они свернуты на рулон. А рулоны не по художникам свернуты, а по размерам. Там было от 30 до 40 рулонов. И показали только одну работу “Музыканты с трубами”, которая была почему-то вся рассыпана. Она типа коллажа была сделана. Вынесли ее, правда, очень бережно. И я помню, что мы тогда ничего, кроме нее, и не смогли получить. И потом после выставки был выставлен “Портрет моряка”, который здесь присутствует. И опять работы Волкова исчезли в запаснике на долгие годы.

И хотя это уже пройденный этап, но в нашей душе это сидит, – и трагические последние годы отца мы не можем вычеркнуть из своей жизни. Потому что он очень волновался перед смертью, что будет с его наследием. Он понимал, что мы, дети, конечно, будем его хранить, но он хотел, чтобы это видели люди. Тогда его поддерживали люди из консерватории (это факт, что его всегда поддерживали почему-то люди со стороны: ученые или музыканты, а Союз художников всегда пытался куда-то спрятаться).  И он договорился с ними и отдал свои работы, которые выставлялись в консерватории, висели просто в классах в течение длительного времени без всякой охраны. Счастье, что его вещи люди видели…

Мало того, был еще один факт. В 1942 году здесь был военный госпиталь. Там были бойцы, привезенные с фронта. И отец дал много работ, чтобы выставить в этом госпитале. А потом госпиталь был эвакуирован и когда мой старший брат пришел забирать эти работы, выяснилось, что они исчезли, их куда-то выбросили. И мы судьбу этих работ не знаем. Я даже не могу вспомнить, что это были за работы. Может быть, что-то и всплывет когда-нибудь. Если это не будет какая-то фальсификация .

Мне бы хотелось еще вспомнить еще вот о чем. Вчера Володя Бурмакин говорил о том событии, когда была выставка Волкова в Союзе художников, на углу улиц Гоголевской и Советской. Она, действительно, была большим событием для Ташкента. Потому что это была первая выставка во времена оттепели. Началось какое-то дыхание, какая-то жизнь. И эта выставка произвела тогда гигантское впечатление. В Москве еще о происходящих событиях какая-то информация была, а в Ташкенте мало было событий. Все думали, что там происходило в Москве. И вот эта выставка действительно всколыхнула и училище, которое разделилось на две, но неравные части. Сторонников Волкова было гораздо меньше, противников - гораздо больше. И поскольку здесь есть живые свидетели, они подтвердят, что это были яростные споры. И мы принимали в этом участие...

Мы тогда уже подружились с Дамиром Рузибаевым, на первом курсе художественного училища. Вы все его хорошо знаете. Волею случая он переехал на улицу, где мы жили. Поэтому мы общались домами очень тесно, он у нас пропадал, я у него дома пропадал. Если мы где-то исчезали, то наши мамы бежали друг к другу, чтобы узнать, где мы и что мы.

Еще мы с Дамиром ходили писать этюды в парках, это кроме того, что мы занимались в художественном училище. Нам не хватало занятий. Ходили рисовать у Комсомольского озера. Ходили лепить во Дворец пионеров. А потом приходили и показывали эти работы отцу. Он сидел обычно на терраске, похожий на сфинкса, во что-то заматывался, сидел в какой-нибудь шапке, которую сшил сам. (Он никогда не надевал казенные вещи, всегда что-нибудь переделывал). И я бы сказал, что отец, будучи крепко сложён, производил монументальное впечатление. И вот мы раскладывали рисунки на полу перед ним.

Между прочим, он никогда не вмешивался в систему преподавания, которая была в училище. Ну, там мы рисовали гипсы, что он вообще считал совершенно ненужным занятием, но не протестовал, что я этим занимаюсь. Понимая, что нужно пройти какую-то школу. Потому что он сам ее проходил… Ведь самое главное в образцах, это понимание формы, а не передача мертвого материала, потому что оригиналы все созданы в мраморе, а не в гипсе. Переведенные в гипс, они умирают.

И отец очень любил, когда мы рисовали с натуры, чтобы мы чувствовали живую жизнь. Он говорил: “Это у тебя удачно получилось, а это – нет. А вот этюды, смотри, ты “в отношения” попал. Ты пойми и исходи из этого куска и пытайся дальше так же строить вещь”. Он никогда не навязывал определенную систему видения. Считал, что человек должен видеть мир своими глазами. И должен учиться, увидев что-то в своих работах. Как ни странно, он не говорил многих умных слов, которые говорились, например, в школе Фаворского. У отца этого никогда не было. Он спокойно смотрел и знал, что мы должны идти естественным ходом. И самое главное, чему он учил своих учеников, это самоанализ. Что не один год может занять, а много времени. То есть понять, кто ты, насколько талант твой силен, монументален, лиричен или поэтичен. Насколько связаны талант и личность. Потому что иногда художник пытается стать в позу, которая ему от природы не отпущена. И сколько бы он не пыжился, если он легковес, он никогда тяжеловесом не будет. Надо почувствовать, кто ты есть. И почувствовать радость творчества. Это главное, что он нам передавал, - радость от занятия творчеством.

...И когда была эта выставка, это был, по-моему, единственный случай, когда обсуждение проходило вне рамок выставки. Выставка была в Союзе художников, а обсуждение - в художественном училище. И тогда, конечно, некоторые педагоги говорили ученикам, чтобы те не ходили и не смотрели эту выставку. Я не буду, наверное, сейчас называть фамилии, дело прошлое. Есть документы, есть стенограммы многих обсуждений. Кому это будет интересно, найдут… Может быть, люди давно уже пересмотрели свое отношение к творчеству Волкова, и дети их совсем по-другому к нему относятся. Поэтому я бы не хотел называть имена. Но в целом, обсуждение было построено как разгром этого творчества. И обвинения на обсуждении в Союзе художников были такие, например: “Творчество Волкова приводит к венгерским событиям”… Вот вы сейчас видели фильм. Художник, который писал такие вещи, обвинялся бог знает в чем. Какое это имело отношение к призывам к контрреволюции и свержению советского строя? Сейчас это кажется дикостью, а тогда это было фактом. На открытии выставки Валерию (старшему сыну А.Н. Волкова) не разрешили зачитать телеграммы, которые прислали Фаворский, Фальк, Тышлер, Экстер, поэты, художники. И он только в порядке ведения собрания в конце смог взять слово и зачитать эти телеграммы... Конечно, ситуация была трагическая, очень тяжелая.

Но отец был сильной личностью, он не сдавался. Я думаю, что для него, конечно, очень важно было общение с природой. Поскольку он, все-таки, был природный человек,. странник был, а не пустынник. И поэтому в последние годы он выходил, прислонялся к дубу и смотрел куда-то вдаль. А там иногда, в ясную погоду, горы видны были. Я подходил к нему, он спрашивал: “Ты можешь посмотреть на солнце?” Я пытался. Он говорил: “А я могу”, - и смотрел на солнце. И у него есть такая запись, когда уже он был болен, не мог ходить: “Не надо всей земли, достаточно клочка просто”. Он сидел на терраске или выходил на улицу. Это он, который ходил сотнями километров в свое время. Но он был уже ограничен в движении и во всем, и тогда он делал записи. К сожалению, этот пласт его творчества еще мало известен. Потому что он искусствоведам был недостаточно понятен. И на этой выставке почти нет вещей из того периода. Но он тогда писал небольшие этюды на “палитре Самарканда”: степи, восходы, закаты. На самом деле –это философский синтез всего его творчества.

И я бы сказал, что все его творчество действительно очень сложно. Поэтому был период, когда его ругали за ранние вещи, но вроде поддерживали за более поздние, более реалистические. Потом наступили 60-70-е, и все рванулись в авангард. И все стали говорить: “Вот Волков – это “Гранатовая чайхана”, “Караван”. А дальше, дескать, - спад, советская власть его задавила и т.д. и т. п." Мы всегда были противниками этой идеи, хотя бы потому, что, когда я вырастал, все его творчество было у меня перед глазами. Мы все время носили картины из одной комнаты в другую, потому что текла крыша и надо было их как-то переставлять. И для меня оно до сих пор не делится на периоды. Оно цельно, поскольку принадлежит одному человеку.

И вот теперь наступает момент, когда вдруг люди вспомнили и 30-е и 40-е годы. Сейчас в Генуе прошла всемирная выставка, посвященная труду. Представлены Ривера, Пикассо и другие - со всего мира свезли. И в том числе из Третьяковской галереи среди восьми других, была картина Волкова “На стройке”. Его, кстати, все время в Италию посылают. Потому что в его работах 30-х годов очень хорошо прослеживается такая как бы “возродительская” тенденция фресковости, монументальности, ясности живописи.

Так что я думаю, что выставка, которая будет в Москве, будет новым открытием Волкова. Ведь уже выросло поколение, которое не видело его работ. Потому что его персональная была в 1967 году, затем - в 1986 в Музее Востока, не такая большая. И какие-то выставки, в которых его работы все время участвуют, в Музее Востока, в Третьяковке экспозиции висят. Но это неширокие экспозиции. Поэтому я думаю, что для Ташкента эта выставка - вновь открытие этого художника, и для Москвы будет тоже открытием Александра Николаевича Волкова...

Еще я хотел бы вернуться к разговору о том, как мы занимались и приходили к отцу за советами. Когда была его выставка, Дамир, который бывал в нашем доме, пришел и сказал: “Александр Николаевич, можно я буду копировать Ваш “Автопортрет”?” Он говорит: “Ну, копируй, я не возражаю”. И Дамир с мольбертом пришел в Союз художников и стал рисовать “Автопортрет” Александра Николаевича. Что, конечно, вызвало, страшное недоумение и художников и, тем более, у педагогов. Правда, наш педагог Мартаков, у которого мы учились, ученик отца, - всегда к нему относился замечательно, никогда этого не скрывал. И на этом обсуждении очень ярко выступал в его защиту. И когда отца сравнивали с Пикассо, он говорил: “Ну, Пикассо в живописи далеко до Волкова. Если бы он так же чувствовал цвет...”. Он тоже отнесся положительно к работе Дамира, но для многих это было странно. И вот как в жизни бывает, прошло 50 лет и Дамир сделал сейчас памятный знак, портрет отца, Я думаю, что портрет вот того периода он и копировал. И, может быть, на подсознательном уровне какую-то информацию он и тогда для себя нащупывал. И потому так замечательно эту вещь исполнил. Спасибо ему!

Тахташ Р.Х.: Саша, Александр Николаевич мне рассказывал: “Когда я был еще молодой, я бродил по всей Средней Азии. А вот сейчас я сижу у терраски, вижу вот тополь и мне сейчас достаточно тополя…”

Вопрос: Образовалась целая династия художников Волковых. В фильме мелькнул кадр: Дворец пионеров, студия. На моей памяти, ею руководила тоже Волкова. Это не из вашей семьи?

Волков А. А.: Нет. Но я должен сказать, что было время, когда тоже отец вёл эту студию, это было раньше, в 1945-46 годах. И я ходил туда. А та Волкова - даже не родственница. И она вела ее уже в середине 50-х.

Тахташ Р.Х.:  Александр Николаевич был первым директором Государственного Музея искусств во дворце князя, после революции.

Кодзаева Л.М.: Жена князя водила экскурсии по своему, тогда еще частному, дому и показывала, так сказать, приобретения семьи. А после советской национализации первым директором был Волков.

Кодзаева Л.М.: Саша, расскажи о бригаде Волкова.

Волков А.А.: Многие, кто изучал творчество отца, знают, что была творческая бригада Волкова, вокруг которой группировались художники.

Тахташ Р.Х.: Саша, он же был первым председателем живописной секции...

Волков А.А.: Да, да. Ну, я сейчас официальные вещи опускаю. Бригада была из таких художников, как Тансыкбаев, Подковыров, Карахан, Щеголев, Атаманов, Хамдами, Музаффаров. И Устименко у них был как бы идеологом- журналистом. Бригадой они не только активно писали картины, но и вместе ходили по окрестностям, когда искали какие-то темы. Они просто жили очень дружной жизнью. И часто собирались во дворе нашего дома, разговаривали об искусстве.

И как все говорили, мама была душой компании. Мало того, она очень часто пыталась смягчить отца. Дело в том, что, как человек ранимый и деликатный, она иногда страдала из-за того, что отец мог быть достаточно резким. И вообще он был человеком с характером непростым. Он говорил то, что думал. Задавал вопросы в лоб. Никогда не пользовался никакой дипломатией.

Еще в 1946 году отец писал портрет Урала Тансыкбаева, который находится в ташкентском музее, насколько я знаю, хотя на этой выставке его нет. У Урала из-за этого были непростые отношения с Волковым, хотя это была большая, тесная дружба. И вот приходил, к примеру, Тансыкбаев, а отец и говорил: “Урал, как вы голосовали за мою работу на выставкоме?” Урал начинал ежиться и уходил. Мама говорила: “Шура, ну что ж ты так, ну разве можно. Урал тебя так любит”. Отец говорил: “Он меня любит, а как он за меня голосовал за мою работу?”. И был единственный человек, который терпел его такие высказывания, - Карахан. Который приходил во все годы и пытался, допустим, ордер принести от Союза художников на уголь, топили же углем, а без ордера купить его было невозможно. А отец иногда из гордости мог не пойти в Союз просить ордер на уголь.

Я помню такой момент, в начале войны, когда Уфимцев говорил: “Волкову паек не давать, он не достоин пайка”. Сейчас у него в мемуарах они там друзья-приятели, а они были в очень тяжелых отношениях. Отец, если не воспринимал творчество какого-нибудь художника, он никогда не мог бороться с ним таким методом, - лишить пайка или других возможностей к существованию. Ему это не могло в голову прийти. Он мог открыто высказаться, что ему не нравится этот художник. Но это не значит, что он был против того, чтобы его выставляли, показывали. И поэтому, когда ситуация во время войны изменилась, Волков попал под определенный пресс, бригада так тихо-тихо и рассыпалась. ..

Я обо всех обстоятельствах, кстати, написал в своих воспоминаниях, так что это будет опубликовано. Тансыкбаев стал ездить в Москву, получать заказы на ВДНХ расписывать всякие задники. И в то время начал писать такие холодные пейзажи, которые я не люблю до сих пор. Это уже был не тот Тансыкбаев, которым он был, когда работал рядом с отцом, - великолепным пейзажистом. Автором тех вещей, которые находятся в Каракалпакском музее, в Музее Востока. “Капланбекские степи” – это удивительные по чувству жизни, цвету. Он ведь какого-то поэтического начала художник был. А потом он стал писать такие, действительно, ловкие картины. Они может, и сейчас кому-то нравятся, какие-то более натуралистические пейзажи. Обыватели наверху стали это у него поддерживать, и, видимо, в силу каких-то обстоятельств, он поддался этому. Но отец-то не мог этого воспринимать. Он еще в 46 году писал портрет совсем другого Тансыкбаева. Конечно, Тансыкбаев чувствовал, что он что-то делает, видимо, не то - и встречи с Волковым ему уже были утомительны и сложны. Потому что, когда он приходил и рассказывал: “Александр Николаевич, Вы знаете, я прихожу на ВДНХ, там эти художники московские кисточками задники пишут, мучаются. Я беру три ведра, развожу колера, два дня и - все в восторге!” Он, действительно, здорово и ловко это писал. Но иногда ловкость-то бывает и опасна. И поэтому, конечно, произошло такое расхождение. Потом тут еще Валерий стал участвовать в Союзе Художников, и открыто критиковал Тансыкбаева за какие-то вещи. Что Тансыкбаева, конечно, оскорбило, потому что - мальчишка. Но у нас дома как-то не было принято, что, если отец старший, я не могу критиковать его работы. Он всегда спрашивал: “Как ты думаешь?” И я говорил то, что думаю, не было никакого чинопочитания. Это был естественный обмен мнениями. Я мог ошибаться, отец мог не соглашаться, но слушать он слушал.

Но при этом, я вам скажу, было два таких факта. В 63-ем году в Союз художников поступал наш друг Евгений Кравченко, которому было 27 лет. Он тогда жил в Маргилане, Дамир его туда увлек и он там остался. И писал очень красивые, замечательные вещи, и сейчас - прекрасный художник. Хотя тогда он все-таки выглядел левым и не очень проходимым, но он должен был вступать в Союз. Рекомендацию давал, может, Дамир, может, Валерий, не помню. Но самое интересное, что председателем или Союза или секции был тогда Урал Тансыкбаев. И когда был прием, Женю хотели завалить, а Тансыкбаев его поддержал и настоял, чтобы его приняли. А потом подошел к нему и сказал: “Как это ты сохранился так свежо?” - это о человеке, которому 27 лет! Он понимал, что и в 27 лет можно исчезнуть, и поскольку сам прожил трудную жизнь, поддержал.

И у меня была на улице случайная встреча с Уралом Тансыкбаевым, удивительная встреча в Москве. Я жил с ним в одном и том же доме, в гостинице Узбекского постпредства, и мы встретились, он меня узнал. Он уже летел в аэропорт, не было такси, я помог ему с чемоданами и мы договорились, что в следующий приезд мы устроим встречу. Я почему это хочу сказать, потому что о некоторых фактах жизни отца я могу словами Тансыкбаева рассказать. Это была удивительно теплый вечер. Пришел Валерий, мы с супругой, Урал с женой. И это была такая встреча, когда все вопросы снялись.

А Урал готовился к своей персональной выставке и поехал в Нукус отбирать работы. Все вещи оказались у Игоря Витальевича Савицкого. Как-то так он их отдал, решил, что здесь, в ташкентском музее их никогда не повесят, он все-таки хотел, чтобы вещи сохранились, - и это, в общем-то, лучший Тансыкбаев. И он приехал в Нукус, вот там и случился с ним сердечный приступ. Видимо, он очень переживал встречу с собственными работами...

Тогда он много вспоминал о взаимоотношениях с отцом. Они его, конечно, считали лидером и мэтром во всем. Он говорил: “Александр Николаевич был очень непредсказуемый человек. Вот мы идем в горы бригадой, доходим до Ходжикента, устали, заходим в чайхану, готовим-заказываем плов. Сидим усталые, голодные, уже вот рис положили. Тут Александр Николаевич встает и начинает ходить. Потом говорит: “Нет, всё - пошли”. Мы говорим: “Как пошли, сейчас плов будет, уже заплачено и сделано…” Он говорит: “Нет, надо идти! Сейчас нужно срочно уходить”. И все голодные встают и идут за ним. Конечно, он был деспот в каких-то вещах.

О костюме отца в 30-е годы ходит много всяких легенд. Бригада подарила А.Н. в складчину брюки. Мама была счастлива, наконец, у папы будут брюки... Только они все ушли, он говорит: “Режь!” И тут же она отрезала эти штаны и опять он вышел в коротких. Такие были дела.

Или он пригласил студентов художественного училища на этюды. Он хотел, чтобы это было как в жизни. “Так, сушите сухари. Никаких этюдников, никаких красок. Собираемся и идем”. И вот они выходят и идут, ночуют в Ходжикенте. А на следующий день идут в сторону Чимгана, поднимаются на Песочный перевал. Он их так подводит, чтобы они вышли на перевал в момент восхода солнца. Восходит солнце и они стоят, смотрят. Потом он говорит: “А теперь пошли домой!” И два дня домой. Волков говорит: “Так, две недели сидите дома и пишите, что вы запомнили, свои впечатления”. И потом они приносили свои работы и возникал разговор о живописи, еще о чем-то.

Вопрос: Я наслышан, что у Волкова была такая неординарная внешность, он выделялся одеждой. В этом проявлялась его любовь к истории костюма или его имидж или жажда быть кутюрье?

Волков А.А.: На эту тему существует много легенд, которые я слышал от разных людей. Нужно понимать, что Волков в 1916-17 годах бывал в Питере, в Киеве, когда возникало движение футуристов, Это носилось в воздухе, а Волков был антибуржуазным человеком, поэтому кутюрье он никогда не мог стать. Это сложилось как-то естественно. Его отец, Николай Иванович, всегда жил на съемных квартирах, начинал как врач линейного батальона и дослужился до генерала медицинской службы. Но при этом, выйдя на пенсию, жил достаточно скромно. И наш отец тоже…

В Ташкенте в годы нашего детства был удивительный мир коллективной жизни во дворах, когда соседи хорошо друг друга знали, когда все ходили друг к другу в гости, дети бегали вместе, росли одной стаей…И было удивительное отношение к отцу и к матери. К ним соседи относились с трепетом, потому что в то время к учительнице в школе или инженеру люди относились с большим уважением. Хотя они получали зарплату очень маленькую. Тогда же, если у тебя дома одна табуретка, людей это не волновало, они понимали, что ты человек знающий и как бы другого уровня отношения к жизни… Мы жили в довольно стесненных условиях. А у отца был довольно аскетичный подход, он кончил кадетский корпус, кстати, выправка у него осталась на всю жизнь, стиль военный он любил. И эта футуристическая жизнь как то повлияла на создание такого образа. Для него он был очень естественен. Его облик, его характер, его манера двигаться – все складывалось. Волков был всегда один и тот же, и на людях, и дома, и в живописи. Имидж это или это личность- вопрос это очень сложный.

Я могу признаться, что в детстве я иногда стеснялся, когда отец, например, приходил куда-нибудь и не снимал берет. Он пошел получать звание, а ему говорят: “Товарищ, вы на сцену пойдете за званием, берет, пожалуйста, снимите”. Он говорит: “Нет, я лучше звание получать не пойду”.

Такой он был человек. И в то же время он был очень открытый. Как-то у меня был день рождения и к нам пришли ребята, какие-то девочки. Намечались танцы во дворе. А к отцу Гольдшмит, футурист и друг его молодых лет, пришел. Я подумал: “Ну все, сейчас старики начнут петь о былых победах и танцы накрылись”. И тут Гольдшмит стал вспоминать о “Кафе поэтов”, о том, как они читали стихи в “Бродячей собаке”. Все мои друзья как раскрыли рты, так и просидели весь вечер среди этих воспоминаний.

Отец сохранил свой облик до конца своих дней. Ходил всегда в штиблетах, полуботинки не признавал. Шил себе сам шапки и девушки, которые ко мне приходили, хвалили их. А он очень любил девушек, которые в гости ко мне приходили, подзывать и начинал с ними разговаривать...

Отец никогда не собирал никаких восточных тканей. Его связывают с народным искусством и это действительно так. Но при этом никакой восточной коллекции… Он себя не окружал никаким восточным антуражем – ему это было не нужно. Ему нужно было, чтобы рядом его мир был, его живопись. И только те работы, которые на мольберте и одна-две на стене. Остальное все стоит обратной стороной. А восточное искусство, когда он выходил, оно было вокруг. Пошел в Старый город, вот оно, в чайхане...

Тогда искусство было рядом - из этих тарелок ели, на этих сюзане сидели, жили. Оно не было предметом роскоши. Помню, мы с Дамиром прекрасную керамику в Маргилане приобрели за 3 копейки. Ее обычно и покупали на свадьбы, на то на се, били и покупали снова, она была дешевая. И были удивительно красивые вещи. Конечно, потом появились мастера, которых стали поддерживать и так далее. Но мне кажется, что где-то в этом произошел некий сбой. Когда такое искусство для народа оторвалось от народа и стало некой эстетической ценностью. Пока оно создавалось для своих, для себя, может быть, оно имело ту первозданную красоту, где есть тайна непосредственного творчества, которую на заказ не сделаешь.

Вообще, никакие проблемы, связанные с бытом, отца не касались. Он никогда не варил, он даже не знал, в каком я классе учусь. Это мой брат меня в школу отводил; выгнали меня из школы, не выгнали - этого он ничего не знал. В училище - тоже. Отец сказал: “Иди к Мартакову, он тебя научит. Слушайся его”.

Но при этом обо всех проблемах, которые нас волновали, мы очень много разговаривали и спорили. И отец иногда говорил: “Ты это поймешь через 10 лет. А вот это через 20”. И проходит 20 лет, и я вдруг вспоминаю тот разговор и его позицию. И я знаю, что он был прав, но я должен был дожить до этого. Он знал, что какие-то вещи люди могут понять, прожив какое-то количество лет.

* * *

Записала М.Стальбовская, декабрь 2006 г.