ХОРОВОД МЕСТОИМЕНИЙ

Повесть Юрия Александрова

Кто она?

Она всех всегда ждет и всех всегда дожидается.

Он ей писал стихи. Стихотворение первое. Четвертое апреля.

А она все жила у дороги. Все жила. И жила, и жила.
Коротала чужие тревоги и ждала. Все ждала и ждала.
И с дорогой она говорила про надежду свою и любовь,
А дорога в ответ ей дарила пыльный воздух своих берегов.
А дорога в ответ ей шептала шумом мимо шуршащих колес:
"Перестала б ты ждать, перестала б, все, что было, все ветер унес".
Заходила к ней в гости дорога, коротала коротенький миг,
Укрывала она в непогоду всех, кто быть одинок не привык.
Мимо прыгает время по кочкам, и все время куда-то зовет,
А дорога советы дает, а она у дороги живет.

Кто она? Всех всегда ждет и всех дожидается.
Все отгадывают, загадка нетрудная.
Жди. Дождешься. Терпеливое ожидание вознаграждается. Без надежды не сбывается чего-то настоящего.
Просто он слышит тебя, когда ты молчишь. Только он тебя и слышит.
Ты меня понимаешь. А вот я не понимаю, как я оказываюсь в том доме, который тебя снится. Ты ведь падала? Помню. С крыши, которую еще не уложили, с высоты вниз, не парила, не перышком, а камнем. Как я мог падать с тобой? Получается, что я вижу твои сны?

Она ему изменила не потому, что разлюбила его. И не потому, что жадная до мужиков. И не потому, а потому, что тот встал перед ней на колени.
Рухнул и стоял так, пока она не отдалась. Ей понравились причитания, о том, что давно не стоит, а с ней встал. Ей понравилось, что был высокий, до него все были маленькие, и еще ей понравилось, как он целовал пупок. Почему-то от этих поцелуев становилось щекотно в носу, почему-то именно это возбуждало, невероятно, немыслимо. Стыдно просить: поковыряй мне в носу, я тащусь от этого. Она не часто об этом вспоминает. Но забыть не может.

Это проблема - как забыть? Только если спятить. Пока в своем уме - все помнишь, никуда тебе не деться. Ты все помнишь, не то, что я.
Ты молчишь, все вспоминаешь, все всплывает, оживает, трепещет, а он тебя слышит. Только он.

Я ведь так и не женился на ней. Она замужем за тем, я женат на той. Белиберда какая-то. Документы возили, передавали из города в город, согласие на развод, нотариальное заверение, туда, обратно. Как так вышло? Она пыталась со своим развестись - что это? Анекдот? Черный юмор?
Я все устроил.
Дело о разводе попало именно к той, нужной судье. Но у согласного на развод мужа не оказалось паспорта.
- Потерял? Если потерял - восстанавливай!! Разводиться приехал без паспорта?
- Восстановление денег стоит.
- Да?!?!
Я денег не дал. Решил все через морг.
Если она опознает в невостребованном покойнике своего мужа, ей выдадут свидетельство о смерти. Я все решил, она скрепилась и поехала в морг опознавать.
Опознала. Получила свидетельство о смерти и теперь была готова к разводу.
Только тот, который паспорт потерял и приехал без паспорта разводиться, он ведь обратился с заявлением об утере паспорта. Его взяли под стражу.
- По имеющимся у нас данным вы умерли, а за паспортом обращаетесь - нехорошо.
Тогда он не понял, за что его посадили. Отсидел. Не в первый раз. Все мучился - или я перебрал, или я действительно не я, может я уже умер?

Во всем виновата ты. Ты вечно мне говоришь, что я - это не я. И я уже стал в это верить, потому, что привык тебе верить, хотя верить тебе нельзя, все надо проверять и перепроверять.

Комментарий 1. Комментатор Милана: Море... Я писала рассказы... вообще привыкла выплескивать мысли и особенно чувства на бумаге. Потому что она все молча стерпит. Как-то раз я сравнила себя с лодкой, которая плывет легко и непринужденно среди бурных вод, опасностей - и вроде все легко получается. Легко и порой даже не задумываясь, обходя подводные камни, хищных рыб, прячется от ненастья в совершенно случайно попавшихся укрытиях... не знаю, в общем, вот что-то вроде этого. На что один человек резко меня покритиковал... назвал безответственной, слишком уж беззаботной и легкомысленной. Его мнение меня чуть не убило. Его мнение было очень важно для меня... Но я,все-таки, оказалась права и поняла,что на правильном пути

Я всегда тормозил, не успевал, усложнял. Обычно выручал неожиданный ход, вроде опознания в морге. И в этот раз ты к разводу готова, а я не успел. Мы с тобой так и не поженились. Моя жизнь до тебя - одна, с тобой - другая. Черт с ними, с выбитыми стеклами кухонной двери, ерунда это всё - наши скандалы, как-то мы с тобой сцепились с того дождливого дня, когда я развернул машину, стал тебя догонять, а ты, на моё счастье, оказалась без зонтика. И дочь твоя стала моей, и сыновья мои стали твоими. Все жили у тебя, у нас, с нами, потом не с нами, но все равно - все наши. Ты знала все мои дела, я рот не закрывал, я все тебе рассказывал, ты звонила всем, кому я не хотел или не успевал звонить.
Разве дело в штампе? В паспорте? Эх! Совсем не в этом дело. А тот, с потерянным паспортом, жив? Может хорошо, что мы с тобой не успели оформиться, у тебя было бы два свидетельства о смерти двух мужей - одно липовое, другое - что сделаешь - настоящее. Могли плохо подумать. И еще подумают. Обязательно подумают, потому, что я в бешенстве - почему он?
Мало ли других? Ты с твоей фигурой, умом, квартирой, с твоими талантами, с твоими глазами, пальцами, с твоим тактом - почему он? Мне на зло? Чтоб отлились кошке мышкины слезы? Но с другой стороны - он так на меня похож - не характером, внешне: голос, походка, повадки. Даже внучка моя, его дочь, по столу стучит так же, как я стучал. Я думал, что видел много женщин, так оно и было. Чем больше знал, тем меньше понимал. Потому, что ваша смесь похоти, неясности, ревности ко всему - к братьям, к друзьям, к работе, к рюмке - это сбивает с толку. Вы сливаетесь. Как воды разных рек в водоеме, так и вы неразделимы.
Я вливался. Вливался всегда, никогда не пользовался презервативом. Старался, жил, любил, ревновал, страдал, лез из кожи вон, пижонил, недосыпал, вливался. Вбуривался. Бурил любые слои и породы. Они меня прозвали Бур. Был Бурикой, Бурым, но чаще - Бур.
Пижон, я и есть пижон. Про то, как я вливался, все напутал. Реки - это же Вы.

- Река Обь течет в другую сторону.
Звук этой реплики дал такой резонанс, который оказался сильнее первоисточника. Что это было? Природоведение в четвертом классе? Училка не слушала моего ответа, ей важно было, что я звучал. Я звучал. Я все читал по карте. Азиатская река течет по... прочитал, по какой равнине, протекает по низменностям и теряет свои воды... где? Мелко было написано.
- Садись, пять.
Правильно, я звучал целых четыре минуты. Ну, три. А эта рыжая, помнишь её? Тянет руку.
- Чего тебе?
- Он все правильно рассказал, только Обь течет в другую сторону.
- Да? Ну, тогда - четыре.
Теперь уже я себе и другим к месту и не к месту говорю: вы очень красиво все рассказали, вы звучали положенное время, только Обь течет в другую сторону. Говорю это в слух и про себя, тем, кто знает, кто это - она, и тем, кто он, она, они не различает. Теперь это мой ракурс, это носильщик, который берет мой багаж, везет куда-то, а я не волнуюсь. Мне легче, когда меня поправляют коротким замечанием: “Обь течет в другую сторону.”

Мы учились, уча друг друга, уча учителей. Жаль, что у своих учителей многому не научились.
Как его? Математик с военным планшетом вместо портфеля, мел в пенале, у которого форма боевой гранаты, бывший артиллерист, как его? Какая разница - как его. Местоимение важнее имени. Он учил математике. Он пережил, умел и знал то, чего мы вообразить себе не могли.
- Дураки вы, вы не знаете, как вам повезло с учителем.
После первого собрания с ним это было сказано дома. В школе выяснилось, что примерно то же самое дома услышали все. Позже своих родителей, мы тоже в него влюбились и до сих пор вспоминаем его презрение к историку.

Я ничего не хотел плохого. Просто было скучно, откуда взялось это дурацкое детское ружье? Я взял и прицелился в него. Вернее сказать - в ту газету, которую он читал. Кто знал, что он из-за газеты выглянет. Выглянул, убежал, привел нашего. Наш по столу кулаком:
- Оружие на стол!
Принесли. Положили. Оценка ситуации была понятна всем. Всем стало смешно и неловко.

Комментарий 2. Комментатор Милана: Все это такая х..ня

Эти игры с я, ты, он, она, они,, эти жонглирования местоимениями - особый шифр. Разгадке он не поддается. Потому, что в этих местоимениях кое-что зашифровано.

Те, кто имел, кого имели, кто был, кого нет и никогда не было. Те, кто мог бы быть. Место было общее.
Ты способна дешифровать чехарду местоимений, определить место. Ты это делаешь, но хранишь тайну.

- Как проехать?
- Через мусорку, направо.
Мусорная свалка была местным ориентиром.

Имение было. Этим имением был дом моего отца. Дома этого теперь уже нет, но он мне все время снится, вернее все мои сны обязательно случаются в этом месте, в этом доме. Там оказываются люди, которые никогда не могли бы там оказаться. Там я падала с крыши, которую не успели уложить. Как я не разбилась? Как сорвалась, понятно. Как живой осталась?

Тот женился, ты об этом узнала, пришла домой, вытащила все его письма, села на балкончике, жгла их, кидала вниз горящую бумагу, тихо плакала, вспоминая о неродившемся ребенке, о том, как он тебя добился, как он первый раз поднял тебя на руки, когда тебе жали туфли, вспоминала его пальцы, думала о самоубийстве. Откуда я все это знаю? Как ты смогла это в меня влить? Помнишь, было раннее утро и птицы еще не проснулись? И раньше птиц летели вниз с балкона горящие письма.

Когда я обижаю всех, кого еще могу обидеть, когда я противен всем, кроме моей собаки, я вспоминаю свой класс.
Одноногий. На протезе. На левом? Не помню. Помню, что ты знал математику, лучше учителей, в пятом классе двигал весь ряд парт, прижимая к стенке того, кого не мог догнать, всегда сидел на последней парте, потому что был выше всех, кто ты? Где ты?
Тебя звали Щетина и из-за фамилии, и из-за того, что первым из нас ты стал бриться. Но чаще называли Костыль.
Костыль виртуозно компенсировал свою одноногость владением шваброй. Опираясь на швабру, он совершали резкие, длинные скачки на одной ноге, шваброй цеплялся убегающий, с задней парты шваброй делались больные уколы впереди сидящим.
На большой перемене старшие пришли наказывать младших. Класс на класс. Костыль всех убрал из коридора, сам встал в дверях и один навел порядок резкими движениями. Трое нападавших, сами уйти не смогли. Костыль приводил их в чувства, подсовывая головы под водопроводный кран.
Когда он бежал по школьной лестнице вниз - это был страшный, демонический аттракцион. Так выглядели римские гладиаторы. Левая рука на перилах, под правой подмышкой швабра, здоровой ногой совершался прыжок. Люди шарахались, лестничный спуск Костыля, когда он торопился, догонял кого-то или к кому-то спешил во двор на помощь, этот бег не признавал ни авторитетов, ни препятствий. Сигнал предупреждения - разбойничий свист.
И директор в школе был математик, и классный наш был математик. Они гордились математическим вундеркиндом. Костыль легко и красиво решал все задачи и уравнения.
Обманывать его было одно удовольствие. Могучая сила, математическая гениальность, ответственность за весь класс во всех школьных проблемах, сочетались в нем с детской наивностью и легковерием. Кто придумал это? Бур? Может и не Бур. Костылю в окно показали трех взрослых, которые обступили одного нашего - якобы пришли деньги требовать. Шефы с фабрики так и не поняли, за что их стал бить школьный псих со шваброй в руках. Шефы убежали. Правда и насмешникам, всем по очереди, досталось.
Пойманный для наказания был завязан в собственное пальто так, что сам развязаться не мог, лежал под последней партой, сжимаемый протезом Костыля до публичного признания вины, громкого извинения и клятвы - что никогда больше!
Кого он подвесил за ноги? Кого запер в шкафу? Я сидел на парте, не вставая целый день, потому что одежда у меня была прибита к парте гвоздями.
Атос, Портос, Арамис, Дон Кихот, Россинант одновременно. Только Костылю было дозволено расчесывать гребнем лучшую во всей школе косу.
Он сажал ее на стул, поднимал, ставил стул на стол, сам стоял сзади и священнодействовал, расплетая, расчесывая, заплетая волосы. При этом нельзя было присутствовать. За этим можно было подглядывать. Подглядывать разрешалось.

Когда мне пытались восстановить ногу, мне сломали кость, вставили штыри, каждый день гаечным ключом крутили понемногу гайки и предупредили: “У тебя плохие шансы, но они есть. Если ты хоть раз заплачешь, ты проиграешь”. Чтоб преодолеть болевой шок, мне дали стакан вина, я первый раз выпил. Мне тянули нервы.
Теперь я знаю, что вся жизнь, - это растяжка нервов.

Я всегда думал, что перед отъездом Костыль попрощается, но он никому ничего не сказал, они всей семьей уехали. Куда? Почему? Зачем?
Кто ты? Где ты? Что с тобой теперь? Ты первый объяснил нам технологию секса, руководил первыми школьными выпивками, знал способы срочного отрезвления и решал оба варианта любой математической контрольной за пятнадцать минут. Шпаргалки шли по классу и все получали пятерки. Кроме Бура. Классный выдумщик, затейник, озорник - Бур решения Костыля не использовал принципиально.

Она писала ему стихи. Стихотворение первое. Девятое августа

Все перепуталось. Похоже на веселый карнавал.
Чужие сны, в чужих постелях.
Кто, где, когда и с кем, и почему бывал
Крутил ту карусель? Качался на качелях?
Нет не понятно то, что вроде бы понятно.
Не понято, понятное вполне.
Случайность мимолетна и невнятна.
Случилось, что случилось без вины и по вине.
Я так боюсь тебя забыть!
Как будто я тебя рожала, пеленала,
Кормила, целовала, ревновала.
Я так боюсь все снова повторить,
Все потому, что наша тайна мне награда.
В слезе слились обида, боль и эхо нежности.
Мне ничего за это от тебя не надо.
Меня спасает радость принадлежности.

Я вас смешал. Кажется, что теперь самое главное - вам не мешать. Может смешно получится.

Я? Я всегда скучал, когда они пили. Они не только в номерах портвейна разбирались, они по походке давали определения девчонкам; королек, подкидыш, нет, эта разумейка. Ласковые определения месторасположения девичьей похоти. Как-то я их разыграл.
Якобы пьяный. Такое стал творить, они все сразу отрезвели. Я плевал в них, орал, что есть мочи, лез на рожон. Такой мне был кайф от общего внимания. И тут один из них придумал трюк - пошел к двери и позвонил в звонок. Вроде пришли родители. Мы в пустой хате готовились к экзаменам.

Когда он заорал, что это его бабушка за ним пришла и кинулся к двери со слезами на глазах, я понял, что п.здец.
Но как он мог напиться? Мы же все выпили, там на донышке оставалось. Может ему вообще пить нельзя? Он так с ума сходил по своей бабке. Она тоже чокнутая, на перемене стоит в коридоре, в руках стакан с каким-то питьем и кусок хлеба - было? Натурально. Забыть нельзя. Вот мы его на смех и поднимали. После этого он своей бабульке пинка давал, чтоб она из школы катила. А бабка стойкая была, говорят, в тюрьме сидела. Воровка? Как её после тюрьмы могли на кондитерскую фабрику принять? Она нашему классу экскурсии устраивала. Шоколад жрали до поноса. Тогда модно было, что б учащиеся побывали на производстве. Не танки, конечно, делают, не самолеты, но конвейер есть конвейер, поглядели. И нажрались на славу, от пуза.
- У тебя бабка была?
- Да.
- Она к тебе со стаканом питья на перемену в школу приходила?
- Н-н-ее-т!
- И ко мне не приходила. Та была чокнутая. По-моему там был, как бы это сказать? Нетрадиционный интим.
- Ты ё.нулся?
- Считай, как хочешь.
- Говорят, у него с детства с лёгкими было плохо, поэтому он такой хилый?
- Причем тут легкие? Бабка была чокнутая.
- Разве такое, как ты сказал, может быть?
- В жизни может быть всё. Что болтают, то и повторяю, она, эта его придурошная бабка, брала его с собой в женскую баню. Сама его терла. Бля буду.

Как они хохотали, били меня, веселились, возмущались, визжали, рыгали, плевались, когда поняли, что я их разыграл, что я трезвый. Я один разыграл их всех. Они все пьяные - я один трезвый. Я притворился пьяным, и они все отрезвели. И теперь - все мы трезвые, потому что я их всех разыграл.
Немедленно за выпивкой. Ночь. Кто сбегает? Это надо обмыть.
- Как он нас всех сделал?
- Я усрался. А ты?
- Сколько времени? Кто сбегает?

Чувство радостной ограбленности. Потому, что пили, тратились, а трезвые. Потому что я один, а они вместе. И не здесь. Почему я здесь, а они вместе? В том самом месте. Не здесь. Почему?
Передать можно только то, что волнует.
Это было волнение разведчика. Они волновались, потому что не знали, куда меня такого пьяного деть.
А я? Почему волновался я? Я тогда еще не знал, почему я волновался. Что волновался - факт. Всё помню. Теперь понятно, что это нужно было, чтоб я смог никого не забыть.

- Клоун сказал, чтоб ты выходил. Домой пора.
Клоуном назвали меня, потому, что я очень смешно танцевал. Мой сын обиделся за папу.
- Пап, тебе пить нельзя, ты как клоун.

- Где пятьдесят шестой дом?
- Через мусорку направо есть дорога, иначе никак.

Я сегодня кур из курятника выпустила, чтоб кровь себе погоняли.
Он явился под Новый год, прямо на кухне тупым ножом стал петуха резать. У меня вся кухня в крови, дети испугались, плачут. Это он так решил мириться. Кровью брызгать, семейный мир восстанавливать. Что после этого про него сказать? Он ни с кем никогда не уживется.

Это умрет со мной. Переполненный автобус. Зима. На твоем пальто воротник из настоящего меха. Точно знаю, что из настоящего, потому, что моя дурацкая, невоспитанная, тупая, зубастая, любимая собака разорвала в клочья этот воротник, когда мы с тобой закрылись в комнате. Пес сдернул с вешалки пальто и разорвал воротник! В автобусе ты прошла вперед на три шага, я повис на подножке, стоял одной ногой, держался руками. И зубами. Ехал на весу. Откуда мы ехали? Куда? Зачем? Когда встали на твердую землю, ты сказала мне то, что умрет со мной.
- Если бы ты упал, я бы умерла.
Я тебе тогда почему-то поверил. Кто нынче ты и кто я? На твои концерты мечтают попасть меломаны во всех столицах Европы. Попадают не все и не всегда.
Ты завела меня в пустой зал консерватории, села за рояль и играла. В зале сидел я один. Ты опустила руки, я хлопал. Я встал и аплодировал тебе стоя. Ты сидела неподвижно, словно окаменела от моих хлопков. Я не понимал, что происходит, и не знал, что делать. Стоял, как дурак, и хлопал. Чем все кончилось, я не помню.

Я так тебя любила, а ты, ты читал мне нотации о том, что у тебя жизнь - сплошные гастроли, жениться тебе якобы нельзя, потому, что любой жене ты испортишь жизнь. Ты, мол, слишком меня любишь, чтоб жениться на мне и обманывать меня. После этого женился на другой. Я уселась на своем балкончике и пускала огненных птиц из твоих писем. Ты все врал. Просто у меня не было приданного. С тех пор меня нет. Хорошо это или плохо, но я живу другую жизнь. Письма вспыхнули, улетели и унесли меня, ту, которую ты поднял на руки за кулисами, когда туфли сжимали мне ноги.

Я мечтаю вот о чем. Пройдет много, много лет, где-то в Европе, не знаю где, ты проходишь мимо кабачка, мимо маленького кафе, из которого пахнет свежим кофе и из которого раздается наша с тобой музыка.
Не зная, что ты рядом, я буду играть нашу музыку. Ты войдешь на звук. Может быть, не одна. Увидев меня, ты онемеешь телом, потому, что все сбылось, а я себе играю, я тебя не вижу, только вспоминаю под нашу музыку то, что на этом свете есть только у тебя. Мои губы, мои пальцы не могут этого забыть. В тот момент я буду трогать клавиши, как тебя. Ты это почувствуешь. Ты поймешь, что все сбылось и от невозможности этого ты не справишься с собой.
Нельзя, неприлично, ты не одна, я на работе, центр Европы, запах кофе, свечи, и вдруг - бабский вопль, в котором моё имя. Я всегда знал, что так, как ты, меня никто никогда любить не будет. Поэтому мне всегда было страшно, мне всегда хотелось тебя убить.

Меня волнует, сама не знаю, что меня больше волнует. То, что ты чокнулся на этих дурацких местоимениях, то, что кто-то, кроме меня, расшифрует, пусть не все, но кое-что, а даже за это кое-что очень стыдно, но меня волнуешь ты. Ты меня очень, очень волнуешь.

Если ты мне скажешь: “Я с тобой”, я буду продолжать. Ты меня поведешь. Но если ты мне скажешь: “Меня тошнит от этой гадости”, - я все равно буду продолжать, мне будет гораздо труднее, я пойду в темноте, но я все равно пойду.
Пока я не ослеп, надо этому радоваться. Слепые держатся друг за друга. Зрячие это видят, но у слепых не учатся. На краю света понимаешь, что край света - это тьма.

Она меня любила. Её несчастная, нереализованная, искалеченная судорогами исторических поворотов жизнь искала выхода и оправдания в этой любви ко мне.

Но любовь эта была не по-взрослому детская. Такая, что вызывала во мне ненависть.
В гостях у её брата мне дали мороженое. Она так волновалась за моё больное горло, так старалась, чтоб у меня не было ангины, что стала отбирать его у меня. Я не отдал. Я оттолкнул её.
Я был тщедушным школьником, все равно моего толчка хватило для того, чтобы она упала. Если б тогда она ударилась головой о чугунную дверцу печки, она бы погибла. Она ударилась спиной. Любить она меня не перестала. Но я стал себя ненавидеть. Неужели её любовь виновата в том, что мой главный враг в зеркале?
Я не слышу твоего голоса. Я возвожу на тебя напраслину? Или на себя?

Приди и положи камень. От тебя требуется так мало, даже на цветы тратиться не надо. Просто камушек. Ты же не приходишь. Если приходишь, то редко, и всегда торопишься.
Для того, чтоб услышать голос, требуется сделать только одно - ничего не делать.
Помнишь, я лежала в больнице, врачиха меня осматривала и спросила: “Это у вас свои зубы?”
Я рассмеялась и сняла челюсти. Хорошие были зубы, хорошо держались, хорошо снимались, десны не терли. Теперь я тебя понимаю. Почему ты мои эти челюсти до сих пор у себя на балконе хранишь. Не в стакане, правда, в мешке с медицинскими банками, с теми, что к спине присасывались.
Как только ты мои вставные челюсти достаешь, это редко случается, еще реже, чем камень на могилу кладется, достаешь мои зубы, соединяешь - и видишь меня, будто я перед тобой. Фотографироваться я не любила. Ассоциации были плохие, сам понимаешь - тюрьма есть тюрьма, нет такого зэка, который любил бы сниматься.
Вот у тебя мои зубы вместо фото.
Тук-тук. Зубками. Кто там?

Когда-то думал, что только вечером начинается твоя жизнь. Только при луне и женщины, и вдохновение. Но вот наступило утро. И именно утром, под пение проснувшихся позднее тебя птиц, ты смог понять смысл молчания. Заткнись. Бессонница объясняет, что такое сон.
Когда все время сам с собой говоришь, услышать себя невозможно. Нельзя и говорить, и слушать. Привычка разговора с самим собой очень мешает услышать что-то важное.
Было время, когда никто не мог его разбудить. Все по очереди повторяли, что пора вставать, трясли, причитали, даже водой брызгали - все без толку.
- Была бы я дочерью миллионера, тебе не надо было бы рано вставать. Вставай; ты опоздаешь, вставай.
- Если ты когда-нибудь научишься просыпаться раньше всех, ты сможешь многое успеть. Ранние утренние часы-это волшебное время, которое принадлежит тебе. Все спят, все такие беспомощные, спящий всегда во власти бодрствующего. Эта власть всегда меня вдохновляла. Если удается проснуться раньше птиц, можно кое-что услышать и понять.
Она как-то спросила его, что он больше всего любит и получила ответ, который разочаровал.
- Я думала, ты скажешь, что любишь читать, или меня, или еще кого-то. Это же так скучно - спать. Ты скучный.

Ты хороводишь своими оправданиями, считаешь меня дурой, меня это бесит. Твой геморрой тебе нужен, чтобы не спать со мной, когда я тебя хочу, ты помнишь все даты всех смертей, чтоб оправдывать поминальные пьянки, лелеешь свою беззубость, чтоб всем было тебя жалко. Ты скучный со своими хитростями. Я специально сижу голая, жду тебя, чтоб ласково, доказательно разоблачить твои шалости. Подряд не сможешь, возраст не тот. Я была на вокзале, там нет никакой погрузки и тебя там нет. Ты опять у своей рыжей или у черной, или у белой. Они у тебя всех цветов. Посмотрим, как ты сейчас оправдаешься, усталостью, радикулитом, или головокружением. Или придумаешь что-то новое? Мне бы хотелось, чтоб ты хотя бы отговорки разнообразил, но тебе даже вранье освежить лень. Я тебя дождусь, обязательно дождусь, хоть под утро, хоть когда, не усну, вытерплю, только чтоб уличить. Злость во мне вскипает и придает сил.

Сижу, как дура, голая в темноте, чиркаю спичками, бросаю прямо на пол, сама с собой разговариваю. Гори все синим пламенем.

Со страхом и восторгом я была матерью и дочерью одновременно. Они не видели друг друга.
Передо мной был мой молодой папа. Он так же стучал ладонью по столу, та же ухмылка, то же самое, в тех же словах выраженное возмущение: “Ну, почему все надо испортить, когда так хорошо сидим?!”. Для папы всегда было очень важно, когда за кухонным столом возникала особая атмосфера веселой игры, импровизаций, воспоминаний.
Мы редко видимся, но когда это случается, я превращаюсь в маленькую девочку, мне кажется, что сейчас он возьмет меня на руки и, растягивая гласные, подбрасывая меня слегка, прокурлычет: “А де-вчон-ка вот такая, вот такая, вот та-ка-я”. Я знаю, как тебе трудно, я казню себя за то, что в твоих трудностях много моей вины, но я не в силах что-то изменить. Я очень тебя люблю. Может быть, даже чересчур. Именно потому, что я всегда знаю твоё будущее, всегда стараюсь уберечь тебя от него, а все случается, так как случается, именно поэтому ты плохо ко мне относишься, я страдаю, лезу в твою жизнь, мне не хватает тебя, а у тебя меня слишком много.

Если я сплю, не трогай меня, не подходи ко мне, буди голосом. Нервы на пределе, спросонок могу не разобрать, где я, с кем, кто передо мной. Я пижоню дорогой оправой в очках, зажигалкой, знакомствами, это не для тебя, иначе нельзя, это закон игры тех кругов, в которые я вошел. С таким дерьмом приходится иметь дело. Ты себе вообразить не можешь. А не иметь дело нельзя, круги замкнутые, вход только один и выход тоже один. Поэтому нервы натянуты, пока тянутся, надо постараться кое-что успеть. Не знаю, поверишь, нет, у меня ностальгия по моей бедной юности. Я могу купить себе дорогой мотоцикл, вставить в ухо серьгу, могу посадить к себе любую - рыжую, белую, черную. Когда я этого не мог, когда я не мог даже мечтать об этом, когда мама стучала ночами на своей машинке, чтоб купить мне на зиму пальто, у меня был хороший сон, мне снились красивые, добрые сны.
Все такие умные, такие хитрые, так многих в жизни обманули, что не верят никому. Себе не верят, не то, что кому-то.

Мне приснился сон, ты меня лепишь из глины, на гончарном кругу вращается мягкая масса, из которой ты вытягиваешь мои формы. Одну мою форму ты вылепливала особенно долго, тщательно и ласково, ты лепила эту форму для себя. В этом сне мне было хорошо.

А мне приснилось, что мы с тобой целуемся на свадьбе наших детей. Я - мать жениха, ты - отец невесты, нас вызвала тамада, почему-то женщина, попросила публично поцеловаться в губы. Я не знала, что ты такой беззубый, мой язык поцарапался, ты меня больно укусил, я проснулась. Мне больно от того, что это несбыточный сон. Удивительно, как мы умеем портить себе жизнь?

Что-то случилось со мной в последнее время - я не пьянею. Пью, специально не закусываю, опьянеть не получается. Никогда не забуду твою чудную бабульку, она всегда, когда оставляла нам ключи, говорила одно и то же:
- Мальчики, можно все, шкаф на балконе набит закуской, если лежанок мало, матрацы на пол, можно все. Только мимо унитаза не блюйте. Не блюйте мимо унитаза.
Ты помнишь? Именно я и наблевал. Хотел бы сейчас хоть чуточку хмельного чувства, ничего не получается. Теперь понимаю, почему виноград обожествляли. Можешь что-нибудь посоветовать? Конечно, как я мог забыть про чай. Пачка чая на стакан воды. Только не один в доме, в компании, чифирить надо в компании. Это закон.

Несколько лет прошло с того дня, как она умерла. Она мне первый раз приснилась. Во сне я открыл дверь шахты, по которой идут канализационные трубы, в наших квартирах эти шахты в туалетах. Когда я открыл дверь, почему открыл, зачем? Открыл. Там сидела кошка. Она держала в когтях головку чеснока. Выколупливая дольку за долькой, чистила, ела. На то, что я открыл дверь шахты, кошка никак не среагировала. В тот момент я именно об этом подумал. Какая странная кошка.
Занимаясь чесноком, без мяуканья и мурлыканья, она все мне сказала.
Речь шла о том, что, работая на кондитерской фабрике, имея дело с шоколадом, мармеладом и кремом, так хочется поесть чеснока. Все молча объяснив, поняв, что я все понял, кошка выскочила из шахты - куда делся чеснок? - через всю квартиру выскочила в дверь. А дверь кто ей открыл?
Чеснок полезен для десен. Чтобы сохранить зубы, надо есть чеснок.
Она лишилась всех зубов в молодости, сидя в тюрьме. Цинга, все зубы повыпадали. Она любила рассуждать о красивых зубах. Особенно, когда укладывала свои вставные челюсти в стакан с водой.
- Я любовалась, какие у него были зубы, ровные, блестящие, такие были зубы, такие зубы, выбить хотелось, такие были зубы.

С точки зрения постороннего взгляда, пункт сбора мусора ничем не отличался от других, невысокий забор кругом, по внутреннему периметру - баки, по внешней стороне забора - стоянка машин.
Местные обыватели знали, что на мусорке три достопримечательности: сама хозяйка, вагончик и сарай.
Хозяйку мусорки звали Шишечка. Маленькая женщина с опухшим лицом неопределенного возраста откликалась на Шишечку, вела хозяйство на мусорке, умела организовать все без суеты, планомерно и последовательно. У местного начальства Шишечка была на хорошем счету, ей не раз предлагали повышение, она всегда отказывалась.
В вагончике помещалась библиотека. По стенам - стеллажи с книгами, в центре два стола.
В сарае - картинная галерея. На стенах сарая - картины, на полу - одеяла, подушки, матрацы.
Шишечка никогда никому ничего о себе не рассказывала. Она любила слушать. Этот талант слушателя сделал из нее копилку местных историй.
Люди разным делятся по-разному, по-разному разделяются.
- Никому, кроме тебя, не могу открыть свою беду. Дочь моя влюбилась в наркомана.
- Никто со мной не радуется, а у меня сын родился, три сто, ни одного порыва, давай отметим это дело.
- Если хлеб будет, не сдавай, я квас сварю и тебе отолью, идет?
- С пивом пойдет. Помогла бы ты мне найти хорошего ученика на гитаре, тебе же слуги богачей мусор носят, скажи, что есть учитель, возьму недорого.
Сама Шишечка считала, что люди делятся на хозяев и слуг. Себя она считает слугой. Если ноль приставить к какой-нибудь цифре, цифра удесятеряется. Она считала, что она ноль, который удесятеряет. У неё была потребность кому-нибудь служить.
Она подбирает выброшенные книги, бездомных собак, людей, выброшенную мебель, посуду с ровной, единой для всех приветливостью.
Бумажное, человеческое, деревянное, железное вторсырье для нее одинаково интересно и дорого.
Она любила сортировать, находить и воплощать принципы систематизации, умела заразить этим своим пристрастием других.
Нередко утром на мусорке звучало:
- Шишечка, налей? Похмелье бьет.
- Налью. Кучу рассортируй, налью. Халат одень.
- Не нужен мне твой халат, налей, рассортирую.
К просителям у Шишечки был индивидуальный подход. Кому-то стакан наливался в кредит, кто-то доверием не пользовался.
Все подобранные полиграфические издания Шишечка пролистывала сама. Что-то отправлялось в макулатуру, что-то оставалось на стеллажах вагончика. Находки между страницами были разнообразны - засушенные цветы, деньги, письма, документы. У нее была своя камера хранения в старом сундуке. Не раз бывало такое - прибегали в панике: “Не находила ли?”
Открывали сундук. На сундук надеялись. Иногда сундук очень радовал.
- Не знаю, Шишечка, чтоб я делал, если б не твой сундук. Нельзя уезжать, уехал, они тут без меня решили порядок наводить и такое навели, что я был в панике. Ты понимаешь, что без этой бумажки я ноль. У меня вся надежда на это письмо, а они его в мусорку. Кто они после этого? Ты моя спасительница, что для тебя сделать?
- Вон ту кучу рассортировать, стекло отдельно, бумагу отдельно, продукты, тряпье, металл, пластмассу.
Перелистывая старый энциклопедический том, Шишечка нашла фотографию женщины, которая сидела на могиле.

Земляной могильный холм в степи и женщина сидит у могилы одна. На обороте фотографии надпись.
Я наконец-то нашла твою могилу. Сколько проехала, сколько спрашивала, все-таки нашла. Меня сфотографировал водитель грузовика, аппарат, твой старый “Зенит” был со мной. Теперь я знаю, что ты умер в санитарном поезде, что тебя похоронили у железнодорожного полотна. Я не могу перенести твою могилу, я могу забрать с собой только горсть земли и фотографию. С этой землей похоронят меня, фото оставлю. Жить мне осталось недолго, водитель оказался опытным фотографом, он подтвердил, что если нос заострен, это предсказывает скорый конец. Теперь мне будет спокойно.
Подписи на фотографии не было.
Шишечка смотрела на фото, перечитывала надпись и завидовала этой женщине. У нее у самой в жизни было две ненайденные могилы. Шишечка уже не надеялась их найти.

Когда ты молчишь, я болтаю, треплюсь, несу черт знает что. Потом стыдно. Это потому, что ты молчишь.
Когда ты молчишь, он тебя слышит. Кто это - он? Если он - это он, то надо писать он с большой буквы. Нет, я пишу с маленькой. Он - просто он.
Просто он слышит тебя, когда ты молчишь. Только он тебя и слышит.

На краю света в чужом городе она лежала в больничной палате со вздувшимся животом. Только что, посмотрев на себя в зеркало, она себя не узнала. В отражении она увидела беременную девочку со старушечьим лицом. Руки, ноги худые, пузо раздуто, лицо в морщинах, край света - это тьма?
Она так хотела ребенка. Меняла любовников, но ничего не получалось. Теперь, больная, она была как будто на седьмом месяце. Курам на смех. Легкая смерть - подарок?

Она удивилась, когда пришли ее купать. Две медсестры боялись ее уронить, поэтому купали прямо на кровати. Подстелили под нее клеенку, под кровать подставили тазы, стали работать мылом и мочалкой. Ей захотелось оказаться под дождем. Она сказала об этом. Откуда что берется? Чужие в сущности люди, они находят два кухонных дуршлага, льют на нее теплую воду. Они обложили ее цветами и свежескошенной травой. Об этом она не просила. Струи воды смешались с запахами.
За долгое время она дышала полной грудью и не кашляла. В полусознании она пыталась вспомнить, была ли когда-нибудь так счастлива? Испытывала ли такое наслаждение? Нить рвалась. Она забылась с улыбкой на лице.
Сестры в этой больнице были опытные. Они знали, когда что делать, когда чего делать не надо. Вместо стимулирующего сердце укола, они её искупали.

Им нравилось, как она рассказывала о живописи. Им никогда не приходилось бывать в Эрмитаже, а она будто вела их по залам, будто все было перед глазами. Она помнила, в каком зале в Русском музее висит портрет Струйской, помнила, что написал об этом портрете Заболоцкий. Сравнивая свою внешность с уродцами на испанских полотнах, она шутила: “Вот бы меня сейчас нарисовать! рядом с какой-нибудь молодой, обнаженной красавицей”. Медсестры удивлялись такому юмору.

- Мама, зачем тебе нужен этот старый дуршлаг? Своим решением ты все усложняешь. Оставь все, как есть. Он нафарширован проблемами. Поставишь в паспорт штамп и все его проблемы станут нашими. Зачем тебе это?
- Папа, зачем тебе нужна эта старая мочалка? Оставь все, как есть. Ты зарегистрируешься, и любое свое юридическое действие обязан будешь согласовывать. Зачем тебе это?
Курам насмех. Яйца курицу учат.

В нашей с тобой жизни я всего три раза что-то решил сам. Все остальное решала ты. Помнишь, я развернул машину, стал тебя догонять, на мое счастье ты оказалась без зонтика. Когда ты скрепилась, поехала в морг и опознала в невостребованном трупе своего мужа и когда я съездил тебя по роже.
- Рожа, это что? Я спрашиваю - рожа, это что?
Я в первый раз в жизни ударил женщину. Обманывал, толкал, бросал, оскорблял. Никогда не бил. У тебя на губах появилась капля крови.
Ты сказала: “Бей еще”. С тех пор только ты меня била. Когда мне случалось напиваться, ты любила меня пинать, бить по лицу, толкать, чтоб я падал. Я никогда не давал сдачи, я терпел, слегка уклонялся, просил бить, чтоб не оставались синяки. Я чувствовал, что тебе приятно меня мутузить.
- Рожа - это что?
В их доме всегда можно было собраться, отоспаться, искупаться, под настроение они, посовещавшись, давали кому-нибудь из нас ключ на два часа. Единственные оба из нашего класса, они были опорой.
- Рожа, это что? -Это вопрос не ко мне. Это к зеркалу.
В зеркале была беременная девочка со старушечьим лицом. Такое не привидится ни в кошмарном сне, ни в больной фантазии. Это была реальность. Она смотрела на себя и не узнавала. Ей хотелось разбить зеркало, но она боялась дурных примет.

У каждого свой реальный кошмар, который за пределами фантазии. У каждого свой. Иногда каждое свое случается очень похожим.
На помощь! В ответ только эхо. Сколько не кричи - эхо. И вдруг, когда уже сорван голос, когда даже на хриплый шепот нет сил, она приходит. Откуда?
- Здравствуй, я пришла.
- Неужели я тебя дождался?
- Да.
- Кто ты?
- Я - это я.
- Мне стыдно за то, что я зря кричал.
- Почему же зря. Только на краю начинаешь понимать простые способы кройки и шитья.
- Ты права. Край.
- Это еще не край. На краю ты ничего не поймешь.

Я помню себя в женской бане. Сколько раз бывало все нормально. Пришли, помылись, ушли.
А в этот раз я один - один против всех. Вопёж. Смотрят все на меня, а орут на неё.
- Ты чего его сюда привела, у него же стоит?! Дочь, прикройся! Убирай его отсюда!!
Всё это визгом, под шум воды, на скользком полу. В пару.
Я тогда испытал нечто такое, чего никогда раньше не испытывал, нечто такое, что если испытать еще раз, то можно умереть.
Страшно, все орут. Всем чужой. Все на тебя смотрят, а ты голый. Но в теле, кроме полного онемения, чувство сладкой дрожи, будто не по полу идешь, а по воде шагаешь, как по суху. Летишь, дрожишь, чем-то наполнен, и, чтоб не разорваться, давишь из себя неведомую до этого сладость.
Их много. Тощих, низких, высоких, молодых, старых, толстых, но одинаковых.
Я - один. Но другой. Я на них не смотрю, но вижу всех, все складки в памяти. Они все, все до одной меня волнуют. Потому, что во мне проснулась какая-то невероятная сила, которой до этого дня я не чувствовал.
Так под коллективный визг я встретился с тем, с чем нынче приходится прощаться.

Он как-то мне сказал: “Смерти я не боюсь, боюсь проснуться импотентом”. Я тогда его не понял, хоть он был моложе меня.

Никто уже теперь не сможет дать имена моим местоимениям. Какие были мужики - все поумирали. Я живой. Опять, кроме собаки, всем противен. Опять вспоминаю вас.

На физкультуре я стоял последний в строю. Иногда предпоследний, потому что нас было трое маленьких, всем остальным чуть не по пояс. Вот мы и менялись. Чаще последним был я.

Пустая хата. Я привел двух баб, все есть, и выпить, и закусить. Но... Чемпионат. Что важнее? Он телевизор смотрит. Все понятно, чемпионат мира, но девочки здесь, я их привел, в какое положение он меня поставил? Она к нему, а он ей: “Не мешай!” Она ко мне: ...? И права. Я же привел.
Мне пришлось - за двоих.
Как смог, так смог, провожал тоже один. Каждый мой шаг был подвигом. Наши проиграли, он напился. Я обратно еле ноги приволок.
Утром он, как ни в чем не бывало, бреется, одеколонится, ему на службу, а мне - башку разбей, больней не будет. Ему на минуту опоздать нельзя, министр не поймет, а я - хоть подохни. Так и ушел. Когда я его обмывал, выпрямлял его сломанную перед смертью руку, когда пришлось его в последний раз брить, я почему-то вспомнил, как он смотрел хоккей и после этого напился.

Ты всегда был черный. Самый черный из нас. Одно прозвище чего стоит - Бембелла. Откуда мы тогда знали, кто такой Ахмед Бин Белла? Но факт остается фактом - ты всегда был Бембелла и был страшный, черный, ничем другим не выделялся. Только черной внешностью.
- Ну, спасибо.
- Всегда пожалуйста. Ты и без ружья кого угодно до кoндрашки доведешь. А тут из ружья прицелился.
- Из какого еще ружья?
- Из игрушечного.

“Оружие на стол!” - сказано было не по-учительски, по-военному.
И кулаком по столу. Ты вытащил из парты детское ружьё и робко, медленно, послушно поднес оружие.
Стояла мертвая тишина. Хохотали потом. Мы в классе, они в учительской. Пересказывали все друг другу в деталях, просили повторить. Он один стоял в коридоре и молча смотрел в окно. Маленький, без видимой шеи, непропорционально широкий в плечах, явно не служивший в армии наш историк.
Кто это? Математик с военным планшетом вместо портфеля, мел в пенале, у которого форма боевой гранаты, бывший артиллерист, как его? Мы боялись его строгости и зоркости. Когда мы играли в футбол, а он возвращался из школы, звучала команда “Ложись!”. Окопы были мелкие, арыки вокруг нашего маленького стадиончика, но он никого не замечал, проходил медленно, гордо, глядя вперед, мы выскакивали, продолжали играть в мяч, зная, что завтра на первой истории успеем списать алгебру.
Позже своих родителей, мы его полюбили и не можем забыть его презрение к историку.

Я ничего не хотел плохого. Просто скучно, откуда взялось это дурацкое детское ружье? Я взял и прицелился в него. Он же все равно ничего не видел, весь урок сидел и читал газету. А тут опустил лист, увидел направленное на него дуло и шугнулся, выбежал из класса. Вошел наш. Кулаком по столу.
- Оружие на стол!
Почему он не вел урок? Почему, войдя в класс, обходил парты, собирал газеты, садился за свой стол и закрывался? Мы все домашние задания списывали на первой истории. Только теперь, кладя на его могилу цветок и камень, я понимаю - он не хотел врать. Вести историю без вранья было невозможно. Но никто не мог обвинить его в том, что он закрылся от нас газетой. Газета, тем более свежая, была сопоставима с иконой.
- В вашем классе сидит человек с обрезом! И в меня целится.
Он прервал урок и отправился разоружать школьного партизана.
Сегодня сказали бы - террориста.

Почему ты все врешь? Ты что, один кладешь цветочки и камушки на эту могилу? А кто за рулем? Кто тебя туда привозит? Это же на краю кладбища, только среди могил идти не меньше часа. Бембелла, Бембелла, а машина под жопой только у меня. К твоему дому не подъехать, только через мусорку.

Когда удачно соврешь, чувствуешь особое наслаждение. Когда врешь регулярно и все сходит с рук, когда вранье становится естественным и единственным способом общения и по телефону, и с соседями, и с детьми, и с тобой - что тогда? Как врать тебе? Тебе же не соврешь. Вру по привычке. Разучился не врать.

Жаба был учительский сынок. Никогда не врал. Всегда говорил правду. Всегда всех закладывал, сидел на первой парте, другое его прозвище было “молчи, молчи”. Если Жаба рядом, то молчи. На физкультуре стоял первый, хоть был ниже, немного, но ниже, но - первый, ему всегда всё первому.
Кто сообщит в учительскую, что к школе подвезли менструации, из райОНО приказ - всем спуститься с ведрами. Жаба, дурак, не знал, что значит слово менструация, но звучало красиво, на политический манер, Жаба любил быть в политике первым, побежал в учительскую и в присутствии мамы отрапортовал, даже ведра приготовил.
Это была хохма почище прицела из детского ружья. Месяц разбирались, кто обманул мальчика. Кто опозорил мать, заслуженную учительницу со стажем. Ей действительно стало плохо, скорую к школе подгоняли, один Жаба не мог понять, что случилось, все “ох”, “ах” - и хохочут. А он голосом пионерского рапорта, как: демонстрация, декларация, национализация, демократизация - произносил: менструация. Просто привык быть первым.
Жабу тогда поимели со всех сторон. Все вокруг друг друга веселят, пересказывают с дополнениями и фантазиями, мать в больнице, а он ищет способ, как с собой полегче покончить, он без отца вырос, у него, кроме матери, никого не было. Историк спас. От детского ружья чуть не обделался, а из петли вынул, дома уболтал, успокоил, вместе в больницу с ним ездил, ночью караулил, утром на уроки. Говорят, у него своих детей не было. Или были? Сколько лет прошло, кто что подтвердит? Факт остается фактом - могилка неухоженная, засохшие наши цветы мы сами сметаем.

Беда с этими менструациями. Их вовремя нет - готовься к худшему.
В то время официально аборт сделать было нельзя. У твоего отца был один ушлый друг, он нашел женщину, она мне сделала два укола и велела лежать дома, никуда не выходить. Я почувствовала схватки, хотя до этого не знала, что это такое. Потом - вся мокрая, в поту, в крови, а на постели маленький мальчик, мертвый, конечно, но то, что мальчик - это я, сквозь всё, разобрала,
Бабка твоя стучит в стекло, в окно, кричит: “Я знаю, эта блядь у тебя, открывай, мать я тебе или не мать!?” Отец твой трупик в газету заворачивает. Я в крови. Если нас застукают, все под суд пойдем, она только из тюрьмы, её первую возьмут, двенадцать лет сидела, но она стучит, кричит, соседей любознательных будит. Ты только через два года после этого родился. Мог бы и не родиться. То был мой первый. Первый ребенок. Первый аборт. Четырехмесячный, недоношенный, он на жабу был похож. Как отец от газетного свертка избавился, я не знаю, я сознание потеряла, вызвали скорую, меня в больницу отвезли, положили в коридоре, там я и очнулась.

Кто дал мне право марать бумагу, описывая эту жуть? Если б я не знал ответ на этот вопрос, я бы не посмел.
Когда ты молчишь, он один тебя слышит. Он - это я.
Вот я и думаю о том, что все поумирали, а я живой.
Нельзя все с собой уносить, надо кое- что оставить.

Собака подошла ко мне, чтоб я её погладил. Я вспомнил Трибунала.
У него было два прозвища. Парося и Трибунал. Парося звали в детстве, он действительно был холеный и пухленький. А Трибуналом звали, когда он вырос богатырем. Четверых одной рукой отбрасывал одним жестом, с этой жуткой силой ничего нельзя было поделать. Попасть под Трибунал - это было одно из двух. Либо тебя так поимели, так поимели, что на всю жизнь запомнишь, бабы за ним бегали, кипятком ссались, лишь бы под Трибунал попасть. И второе - если он своей пятерней брал за череп, я не говорю за глотку - за череп, ты понимал без всяких объяснений всю историю европейской инквизиции.
Он умер во сне, тихо, один. Уснул и не проснулся. Нашли уже холодным, стали обмывать, обряжать, даже в морг не возили, он до этого много раз в больнице лежал, перечинил там все утюги, всем медсестрам понавтыкал, а лечащую врачиху успел обрюхатить. Родила, дура. С младенцем на могилу к Трибуналу пришла и рыдала. Силен был мужик.

Я даже после его смерти с его правой справиться не мог. Не разгибалась. Обмыть обмыли, а пиджак одеть не можем. Ломаю, ломаю, не могу сломать, так и похоронили, в одном рукаве рука есть, а другой рукав пустой, на груди лежит, как у однорукого. Кто под Трибуналом не был, не поверит и не поймет.

После школы я нигде никогда не учился, ни в какой спортивной секции не занимался, мешал бетон на заводе, набрался сил, хоть и наглотался дряни, привык к деньгам. Тогда бетонщик на заводе зарабатывал, -дай Боже каждому. Тратил, тратил, а деньги все не кончались. Все от меня устали, а я все не уставал, хотел всё, хотел всех и всех имел. Без разбора. Мог купить машину. Две мог купить, но гонял на мопеде. Под такими газами гонял, что на утро не мог вспомнить, где, когда на него сел, где слез. И не разбивался, никогда никого не задел. Отец мой всю войну летчиком на истребителе, ни разу не сбили. Вот и я - мопедный асс. Живая бетономешалка. Бабские грёзы.
Дыхалка подвела. Даже к себе на первый этаж по лестнице забраться не могу без того, чтоб не передохнуть. Если б не дыхалка, я поехал бы его хоронить, конечно, поехал бы. А такой, куда я поеду, вам со мной больше хлопот, чем с покойником, так что вы от меня ему там горсть земли, потом приезжайте, помянем, только прихватите чего-нибудь, а то в доме даже заварки нет, не то, что чего-нибудь к чаю. Дожился. Здоровый с деньгами всем был нужен, а теперь, что говорить, похоронит кто-нибудь, или в общую яму, как бомжа? Не знаю, ничего не знаю. Знаю, что было, а что будет - не знаю и знать не хочу.

Что тут знать, когда он был помощником министра. Не простого министра, золотого. Когда их министерство разоблачили, когда всех пересажали и допрашивали, его освободили первым. Всем стало понятно, что, кроме водки и хоккея, его не интересовало ничего. На такой должности он не то, что машину или дачу - коньки себе не купил, хоть от хоккея был без ума. Конфисковать было нечего. Вот и отпустили.
С женами тоже неразбериха: от первой ушел, от второй ушел, вернулся к первой, везде дети, Законного брака нет, собственности нет, одни долги, и те юридически не оформленные. Сел вахтером, принимал ключи, продавал булочки, сигареты, в столовой кормили.

Комментарий 3. Комментатор Милана: Зачего-то там... чего- то я тут не въехала... чего там у него нет... ну даже по смыслу догадаться не смогла! ...хм, кстати... очень интересно читать...сначала ничего не поняла...потом все стало выстраиваться. Но все равно... тяжеловато... Не могла я, например, въехать насчет того, кто там был звездой и гастролировал или гастролировала... Запуталась, в общем

Хорошо кормили: первое, второе, третье. Без денег. Лишь бы ночью закрывал глаза на то, на тех, на все, что мимо него туда - обратно. Вход один. И выход тоже один. И он один. С разбитым стеклом в своих очках - левое стекло было по вертикали треснуто - читал газеты, и глаз не поднимал. За то, что глаз не поднимал, за это в столовой и кормили. Это была его последняя должность - вахтер в хореографическом училище. При училище был интернат. Вся жизнь вокруг этого интерната начиналась после полуночи. И роль вахтера была очень важной ролью. Дать ключи и никого не видеть. А если видел, то не запоминал, но если запоминал, то не болтал, если болтал, то только тем, кто кормил в столовой. Его счастье, что он любил хоккей. До него на этой должности дольше трех месяцев ни один мужик продержаться не мог. Изводили даже пенсионеров. Они такие, любого изведут. Его счастье, что умел газетой прикрываться. И водки выпить, немного, но с толком, пьянел быстро и засыпал.
Руку, бедный, сломал, когда на работу спешил по привычке, чтоб даже на минуту не опоздать. А тут с переломом без гипса принял пост, ночная смена - жизнь вокруг интерната начинает закипать - и его узнали. Шестерка, чмо, водитель министра, что ему до вахтера с треснутым стеклом в очках - так нет, полез с удивлениями и соболезнованиями. После этого он ни одного шага своими ногами не сделал - из вахтерской будки в скорую, из скорой домой, из дома на кладбище. У бывшего шофера бывшего министра в машине шестеро помещались. Все шесть на похоронах рыдали. Полюбили продавца булочек за то, что он любил хоккей.
Даже на фронтоне здания они едва одеты. А в коридорах? А в классах, в раздевалках? Голые, голые, мокрые, потные, высокие, низкие, глазастые, они так привыкли потеть, тянуть мышцы, напрягать сухожилия, поднимать подбородок, держать спину, что, когда этого можно не делать, пластались, где попало, не обращая внимания на то, что обнажено, что прикрыто. И только помывшись, одевшись, обувшись, преодолевая усталость, выходя из здания, обретали какие-то элементы женственности, и то - не всегда. Но он этого не замечал, выдавал ключи, читал газету и прикидывал, хватит ли у него сегодня на стакан? Полстакана не наливали.
Нелогично, без всякого соответствия с его манерой держаться, разговаривать, вести себя, его звали странным прозвищем “От винта”. Ляпнул как-то - и прилипло. Он хоккей любил, авиацией не интересовался, читать любил, любил всех своих жен - и первую, и вторую, и снова первую. Причем тут “от винта”?
От винта был худ, высок, сгорблен, смотрел на всех всегда виновато, просил в долг, зная, что не дадут и очень удивлялся, когда давали.
От винта навидался и тех, кто у власти, и тех, которые эту власть покупали, перевозил деньги чемоданами от одного к другому, от другого к третьему, не зазнаваясь, не входя в роль гордого приближенного.
От винта отдыхал тихо, без скандалов, без претензий, быстро пьянея, засыпая, где попало, просыпался всегда сам, рано, никого не беспокоил: собирался, шел на работу и никогда, никуда не опаздывал даже на минуту.

Почему-то никак не могу забыть один дурацкий розыгрыш. От винта уснул как попало, а мне не спалось. Я переставил часы, все, какие были в доме, и включил радио. Сделал вид, что собираюсь уходить. Под звон будильника он вскочил как ошпаренный. Рефреном умывания, бритья, суетливых сборов были причитания: “Проспал! Мне же деньги отдавать, я же пьяный!”. Убежал в ночь и только на улице понял, что еще не утро. Вернулся, тихо упрекал меня, а потом часто всем об этом рассказывал, подчеркивая, какой я хитрый и умный.

Все его любимые женщины сделались его злейшими врагами. С матерью он не общался из-за сестры, с сестрой не общался из-за матери. С первой женой порвал, со второй порвал, когда первая сама напросилась, пришла, умолила, отдалась, сама же второй все рассказала, рассорила и плюнула ему в лицо. Это был не бредовый кошмар, а самая что ни на есть реальная реальность. Все они сходились кружком и обмывали ему косточки. Мать ненавидела его первую, обожала вторую, сестра ненавидела обеих, жены сделались подругами, матери необходимо было во всем этом постоянно участвовать и осознавать свою значимость главного связующего звена.
Разговоры шли по замкнутому кругу несчетное количество раз.
Он ни с кем никогда не уживется. Кроме водки, его никто и ничто не интересует. Летом от пьянки у отца поднялось давление, он умер. Его ждет та же судьба. Он не понимает, что срочно нужно привести в порядок документы, иначе дом окажется без владельца, а после его смерти ничего нельзя будет доказать.
Под стоимость этого дома были заняты деньги, деньги были вложены и в разведение кроликов, и в керамический цех, и в торговлю шоколадом.
Все благополучно горело синим пламенем. Он рвал жилы, крутился, как мог.
Ему угрожали. Бросали в окно бутылку с бензином и факел. Хотели бы убить, убили бы давно. Пугали. Долговые обязательства сжимались удавом, он не мог ни сбежать, ни повеситься.
Нужен был неожиданный резкий ход, который он искал, но ход не находился.

Есл и б я знал, что ты про меня все это напишешь, ты бы меня не пережил. Зря я тебя приютил, когда ты был бездомный, зачем все тебе рассказывал? Пригрел на груди змею.

Я всегда любил отдыхать в мужской компании. Это Бембелла без них не может. У меня с ними одно расстройство. Запутали. Все смешалось и слиплось. Заботы, ревность, претензии, советы, предательства, интриги. Уже не знаю, кому из них с кем изменяю, забыл, кому что рассказывал, кто меня ревнует и к кому. Смести бы все махом, как паутину, можно еще пожить. Помнишь, как мы без баб отдыхали. Взрослые мужики, разделись, стали водой обливаться. Сосед снизу милицию привел. Я был тощим, смотрел на них виновато, это прибавило им смелости. Они входят, хотят писать протокол. Тут Трибунал в плавках молча подходит, выливает на меня ведро воды и уходит. Сосед с участковым онемели. Тут входит черный Бембелла в белых трусах с белой кружечкой, выливает на меня воду, уходит. Милиция попятилась, соседу стало плохо. Мы веселились до утра, никто нам не мешал. Ничего не выливали в раковину, не стучали в дверь, не требовали к себе внимания. Если в жизни есть несколько счастливых минут, на них весь мост, как на опорах, держится. У меня нога была ушиблена, помнишь, рельс уронили мне на пятку, когда металлолом собирали. Я был счастлив, когда Трибунал на своей богатырской спине носил меня в школу, на перевязку, домой. Зачем ему это было надо? Оказалось, чтоб у моего моста была опора.
Я тебе рога наставил. Сам не знаю, как так вышло. У меня давно не стоял, а тут встал, я вспомнил, надо падать на колени, ползти, пополз, все получилось, как получилось.
Надеюсь, ты об этом от меня узнал.
Аккуратнее с резонансами, хоть профессор, а давно известно, что дурак, в физике ноль, от резонанса мосты рушатся, слыхал?

Я сидел на кресле, а она уселась на полу, положила мне свой подбородок на колено, обняла руками мою ногу и сидела так, глядя на меня снизу вверх. Как собака, которой, единственной, я не противен.
Я её попросил: “Поставь психиатрический диагноз автору этого текста”. Она сказала, что тут много диагнозов, потому что тут много авторов. Единая диагностика коллективного авторства может быть и возможна, но смысла не имеет. Не имеет, что делать, значит, не имеет.
Я её даже по волосам не погладил. Собаку глажу, а её не погладил, Встал. Ушел. Без диагноза. Она еще долго сидела, как сидела, держа подбородок на подлокотнике своего антикварного кресла. Откуда я знаю, как она сидела после моего ухода?

Она писала ему стихи. Стихотворение второе. Шестнадцатое октября.

Я верю в то, что кто-то нас рассудит.
Отец, творец-отец, управьте, наконец.
Да будет все. Да будет все, как будет.
Конец, начало, и начало, и конец.
Как ночь и день, как день и ночь,
Так ты и я, лишь я и ты.
Удвоенность старается помочь
Осмыслить смысл тишины.
Слова и вещи. Вещи и слова,
И вещие слова ищи в себе,
И не спеши. Спиши слова, слова спиши.
Мои слова торопятся к тебе.
Как без надежды безнадежность,
Без темной ночи не бывает дня.
Как смелость любит осторожность,
Я без тебя, ты без меня.;

Ее нет, а она так нужна. Без нее ой как худо. Все похоже на старый чемодан без ручки. Нести тяжело, выкинуть жаль. Кто она? Вера?

- Ты со своей женой в ванной? ...? Никогда? Не может быть! Ну и дурак же ты, профессор.
Сначала издевались, звали профессором, а потом, когда отстояли очередь в мавзолей и уже перед входом, вот, вот, сейчас войдем, наконец, я вдруг ляпаю: “А что будет, если я сейчас часовому саечку отвешу?”
Саечкой мы называли особый пальцевый прием: средний палец запускался под подбородок, указательный и безымянный ложились по краям рта, дергать надо было резко, если у того, кому отпускали саечку, рот был приоткрыт, язык и щеки больно прикусывались. Мне дураку - профессору, захотелось отпустить саечку часовому на посту номер один. После того, как мы обошли мумию, все в один голос сказали - ну и дурак же ты, профессор.

Эта очередь в мавзолей, нескончаемая, постоянно движущаяся, мне очень помогла. Я только только приехал в Москву, у меня не было ничего. Ни прописки, ни денег, ни родственников. Утром я скалывал лед у киоска с газетами, за это киоскерша давала мне почитать до полудня свежие газеты.
Когда меня наняли продавать билеты на гастролирующий оперный театр, я арендовал тележку, в которой продавали мороженое, обклеил её афишами и поехал вдоль очереди в мавзолей против её медленного движения. За три дня я заделал месячные гастроли. Потом бросил, слишком просто все стало получаться. Кати себе коляску, даже говорить ничего не надо, сами просят подъехать, продать - всю жизнь можно ездить вдоль этой очереди и бед не знать. Скучно. Как только видел часовых на посту номер один, вспоминал дурака нашего, мы его звали профессором. Он при входе в мавзолей спросил, "А что будет, если часовому саечку отвесить? "У них же подбородки подняты и руки по швам, ружья держат. Саечка вышла бы кайфовая. Тогда все возмущались тем, какой дурак этот наш профессор, а я до сих пор, как на часовых смотрю, так смех разбирает. Начинаю хохотать, поворачиваюсь и ухожу. Мавзолей, часовые, строгая движущаяся очередь, а я в хохоте.

И на горнистов я спокойно смотреть не могу, как только они поднимут свои трубы с флажками, со мной истерика.
Горнист по команде дунул, горн заработал как пульверизатор, из него во все стороны разлеталось, брызгало, распылялось.
Не смеяться было очень трудно. Как могли, мы держались. Только когда всех отпустили с построения, наша кучка, держась за животы, хохотала, визжа, толкая друг друга, хором вспоминала, кто как реагировал на душ горниста.
В пионерской комнате мы играли в карты на желание. Бур проиграл.
Проигравший обязан выполнить то, что придумают победители.

Я проиграл и ждал участи. Они думали. Они придумывали. Птичкин? Костыль? Трибунал или От винта? Жаба? Нет, Жабы не было.

- Ты должен поссать на линейке.

Линейкой называли строй пионерской дружины. Общий сбор, когда все становятся по начерченным на асфальте линейкам.

Они придумали мне задание, заранее зная, что я его не исполню. В этом был особый шик, задать проигравшему исполнить неисполнимое. Простое, но неисполнимое.
Тогда я нассал в горн. Горнист своей зорькой всех обмочил. Так я обоссал всю линейку.

Я сегодня выгнала кур из курятника, чтоб они кровь погоняли. И почему-то вспомнила, как он сам этот курятник построил, сам в нем и умер. Когда мы ссорились, он обзывал меня курицей безмозглой. Учил меня уму разуму, меня это злило, я назло напоминала ему его гадкие выходки. Сейчас все это кажется не нашей жизнью, а какой-то выдумкой. Все знакомое, в то же время - чужое. От прошлого не осталось ничего теплого или раздражающего. Сама себе удивляюсь. Почему так странно переплавилось все то, что когда-то жгло, вибрировало, мучило и радовало?

Почему ты улыбался? Мы все плакали, а ты улыбался. Сколько приходилось хоронить, никогда не видел никого в гробу с улыбкой. Мама твоя плакала, братья, дети, а ты улыбался, как будто не верил нашим слезам, как будто смерти не верил. Все медленно друг за другом подходили к гробу, чтоб проститься, подошла и моя очередь, я подошел, поцеловал тебя в мокрый под дождем лоб и так расхохотался, так расхохотался, у меня была истерика, я не мог стоять на ногах, все решили, что я спятил, ни вода, ни удары не помогали, я хохотал, пока тебя не засыпали.

Я же обещал тебе, что ты на моей могиле наплачешься. Вот и плачь. Тебя все поймут. Скажут о тебе, какая ты хорошая скорбящая вдова, хоть законного брака не было, хоть общих детей не сделали, хоть в наследство от меня одни долги, а ты плачешь. Всем приятно на тебя смотреть. Не то, что этот дурак профессор. Маму мою бедную напугал, она даже про меня забыла, когда он хохотать стал. Все мог предположить, но что мне в крышку гвозди будут под хохот забивать, этого я себе представить не мог.

Куда исчезает музыка, когда закрывают крышку рояля?
Куда исчезает любовь, когда перестаешь любить?

Она его любила, но по-детски, как школьного учителя. Он тогда не обращал на неё внимания. Только позже втюрился серьезно, по уши, до полоумия. Унижался, вымаливал свидание, бесконечно звонил, ждал, торчал под балконом. Она не давала ему никакого повода, всегда держала на расстоянии, вежливо придумывая отговорки до тех пор, пока однажды не произошло вот что: он позвонил, услышал сочувственный голос её мамы: “Она здесь больше не живет, она замуж вышла”.

Теперь уже и сын твой женился, ты сама сходилась, расходилась...
Я представляю, как ты спишь со своей собакой, как эта твоя собака, давно в землю закопанная, знала звук его машины, бежала к балкону, к двери и ничего не могла понять: “Где же он? Почему не входит?” Собака не понимает, что родители и бывшая жена могут жить в одном подъезде. Они, эти глупые собаки, умеют любить, их любовь не исчезнет, крышка рояля не захлопывается. Только крышка гроба. Собачья музыка любви не исчезает.

Когда он ее разлюбил? Когда стал думать о том, куда исчезает любовь? И еще он постоянно думал о том, что стоит ему ее увидеть - нет, лучше не видеть. Поэтому у него нет ни одной ее фотографии.

- Не смотри на меня! Не смотри на меня!! - крик был истошный, истерический. Он и не собирался. Просто позади у нее такие ножки из-под юбочки: было на что посмотреть. Он и посмотрел. Как только он действительно посмотрел, “Не смотри на меня!” продолжалось, но в маске морщинистого испитого лица он увидел эти, ее, такие, каких не было и нет: глаза.
- Зачем кричать?
- Затем, чтоб ты отвернулся, ушел, исчез, не глядел на меня своим дурацким взглядом, этот взгляд мне всю жизнь испортил. Не смотри на меня.
Все вокруг смотрят на них. Его презентабельная внешность и ее бомжеватый вид, ее неухоженность, неряшливость и его лоск - контраст создавал интригу. Зеваки ждали продолжения. Он отвернулся. Она молчала. Наблюдателям становилось скучно. Ей так хотелось, чтоб он ее обнял. Так хотелось обнять его.
Ему хотелось поцеловать ее руку. Он всегда раньше целовал ей руку, а она его всегда целовала в щеку. Почему-то в левую, может, он сам всегда левую подставлял. Теперь они стояли, отвернувшись друг от друга.
- Посмотри на меня.
Ее шепот был громче крика, заскучавшие зеваки встрепенулись.
Он поймал такси и уехал. Крышка захлопнулась. И когда она спасала его родственников, и когда он учил в школе ее сына, и раньше, когда он узнал о её разводе, а она - о его женитьбе, они всегда умели отнестись с юмором к своим отношениям. Помогали друг другу, жили, как умели, думали друг о друге в трудные минуты, при встречах подолгу смотрели друг другу в глаза. Про них нельзя было насплетничать, они так давно друг друга знали, так много друг для друга сделали, так многое значили друг для друга, что сплетни к ним не прилипали. Они, не сговариваясь, хранили свои отношения как некий вызов, как особый контраст своим жизням врозь друг от друга.
Вслед уезжающей машине она несколько раз показала похабный жест, похохотала, сплюнула и пошла себе. Ей иногда наливали в долг.
В такси он курил, сосал валидол, потом - нитроглицерин, потом - потерял сознание.

Вопли были жуткие, на всю округу, мусорка расположена так, чтоб всем было поближе. Когда кричат на мусорке, слышно всем.
Она пришла к бакам с полным ведром и стала орать, орать - не то слово.
Это было нечто.
Текст сам по себе ничего не передает. Этому тексту нужна громкость - Ты! Ты когда последний раз мылась? На рожу на свою посмотри, тебя или осы кусали, или ногами били, ты, ты, не отворачивайся, смотри на меня, я на тебя смотрю, и ты на меня смотри, вонючка, она еще ноги раздвигает. Я к тебе в следующий раз с бензином приду. Ты почему на меня не смотришь?
Вонь на мусорной свалке была такая потому, что несколько дней не вывозили, скопилось. А тут еще подносят.
- Если только еще раз он тут у тебя появится, и ты начнешь с ним эти свои бляки...
Она пришла с полным ведром и с собакой, собака сорвалась, порвался поводок, она так и орала: в одной руке - ведро, в другой - оторванный конец поводка.
Если я увижу еще раз, как ты тут блякаешь с ним на своей мусорке, вонючка ...
Вонючка все время молча слушала. Она повернулась и пошла прочь, вслед прозвучало без всякой интонации:
- Мусор оставь.
Действительно, она, как пришла с полным ведром и разорванным поводком, так и стала уходить. Ее пес снюхался с мусорными. Там жила целая свора.
Шишечку первый раз назвали вонючкой. Может, от того, что на мусорке действительно воняло, может, от того, что женщина была в гневе. Ей самой думалось совсем не об этом. Она вспоминала о том, как однажды на съемках не могли снять эпизод, где женщина была в гневе. Актриса никак не могла сыграть то, что сейчас происходило просто и естественно.
Ее отчаянию не было предела. Она швырнула ведро резко, далеко, сильно, без замаха. Вышло так, что от удара о мусорный бак пластмассовое ведро лопнуло. В их доме всегда было чисто и красиво. Домашний дизайн удивлял всех, но главное - запах. В их доме всегда пахло свежестью, чистотой и достатком.
Она не любила готовить, но уборка, наведение чистоты и порядка - это была ее стихия, страсть. Она творила чистоту под музыку, движениями разных ритмов. Все это походило на ритуальный танец.
На мусорке вонь стояла такая, что нормального человека выворачивало наизнанку, как наволочку, как презерватив после употребления.
Она не простила бы себе, если б в ее доме кто-то заметил паутину. Если б чужой человек случайно открыл дверь в туалет и застал бы ее на унитазе - не было бы так стыдно.
Я чувствую себя пауком. Плету паутину и думаю о том, что паук плетет, плетет, выжидает дичь, пищу, жертву, а одним движением веника все сметается. И паутина, и паук, и жертва.
Все заросло паутиной, так жить нельзя, надо навести хоть какой-нибудь порядок, нельзя в такой грязи прозябать. Ты всю свою жизнь плетешь. Потом не помнишь что плел, что сплел.
Ты когда-нибудь любовалась тем, как солнечные лучи играют в нитях паутины?

Выставляя выбеленные холсты, Шишечка ждала восхода солнца. Первые лучи начинали светить сквозь листья деревьев, сквозь паутину, на холстах начиналась пляска теней. Движение веток и листьев, паутиновые сети давали на холстах причудливые теневые очертания. Шишечка это обожала. Солнечный свет на струнах ветвей, на струнах паутины играл для нее волшебные мелодии. Шишечка умела терпеть, это было в ее характере. Умела терпеть. Говорила она всегда тихо, без экзальтации: “Мне его самой жалко, чего он ко мне сюда тащится? Здесь вонь, алкашня, ни условий, ни быта. Мы все его тут стали жалеть. Вот, блин, жизнь оказывается, какая. Все имеет человек, а ничего ему не надо. Тянет его на мусорную вонь душу отводить. Он сам так всегда шутит. Дыша в душу, говорит, с тобой, говорит, на мусорке надышаться не могу, отдыхаю. Он вроде профессор какой-то, а дурак”.

Он ей писал стихи. Стихотворение второе. Седьмое апреля прошло, девятое не наступило.

Не может быть того, что быть не может.
Все может быть, чего не может быть.
Ты? Мне навстречу? Быть не может.
Не провожала, а встречаешь.
Мерещится? Быть может.
Нет, не мерещится. Встречаешь. Значит - быть?
Воспоминанья о духах “Быть может”
Волнуют чувства, разворачивают вспять.
Дурацкое предчувствие тревожит,
Самонадеянность занозой сердце гложет:
Зачем тебе твои мученья?
Зачем тебе мои мученья?
Ну, что же, значит, суждено все повторить опять.
И покаяния, и обещания, и пожелания, и восклицания.
Набор притворств, комплект знакомых фраз.
Но сколько раз? Не может же так быть.
Так быть не может. Чего не может быть, все может быть.
Позволишь ли спросить: “Так быть или не быть?”...
Цитирования классики - привычная банальность.
Не муза ты мне больше, нет, не муза.
Как не сломаться, как подняться с этим грузом?
Как мне не быть опять тебе обузой?
Все может быть.
И разве может быть любовь,
Которой не желают повторенья?
Так это что? Любовь? Не может быть.
Все, что могло прокиснуть, все протухло,
Испортилось, воняет. Сплыло все, что было.
Заплесневело это рыло, которое в пуху.
И только аромат духов “Быть может”,
С робостью напоминая о себе
Берет тональность, нужную тональность,
Вроде бы - банальность.
Ну, что же, быть не может. Или может быть?
И отступает вонь. За маской пухлых рыл
Сверкают удивительные взгляды.
Кому нужны наряды и обряды,
Когда ты уже стольких схоронил?
Тут сердце гложет не заноза, а дракон.
Чудовище не торопясь жует свою добычу.
И кличет сотрапезников, и радуется кличу.
Чудовище мое, любимый мой, мой сон.
Нет, этого не может быть. И быть не может.
вы, ну что же, быть не может, так не может.
Все может быть, чего не может быть.
Мучений пожираемого сердца
Не знает тот, кому все запахи легки.
Кто смрад дракона принимает за духи
“Быть может”. Иль не может? Может быть.
И с нежным запахом проводят упражнения,
Стараясь заглушить вонь испражненья.
Не может быть, но факт есть факт.
Сами собой легко и просто рождаются стихи.
И прорастают. Зацветают. Чахнут. А духи
Духами пахнут. А стихи воняют.
Так может быть воняет мертвое? Живое пахнет.
Живите с запахом живым мои духи, цветы, стихи.

Откуда этот страх? На улице жара, люди в собственном соку, раздетые, потные, замученные, а меня знобит. Холод у меня внутри. Месть местоимений. Вот чего я боюсь, отчего озноб, дрожь и страх.
Для того чтобы идти дальше, надо сказать вот что. Если тебе когда-нибудь суждено прочесть о себе то, что я о тебе написал, то знай, никто кроме тебя и меня не знает, что ты - это ты, а я - это я.
Мне не с кем о тебе поговорить, мне остается только думать о тебе, только писать. Поэтому и пишу. Сил нет удержаться. И страшно, и хочется, и хочется, и страшно. Смесь страха и желания рождает особую напряженность.

Ничего не могу с собой поделать - люблю потеть. Люблю потных женщин. Это - извращение? Значит, я извращенец. Когда я кидаюсь ее обнимать, она всякий раз отстраняется, краснеет, говорит одно и то же: “Не надо, я потная!”
Еще б не потная, семь потов сошло, пока была и черным, и белым лебедем. Балет - дело потное.
Она стесняется, и я стесняюсь признаться в том, что готов облизать ее всю. Напиться, напитаться ее потом,
Почему они такие мстительные, эти мои местоимения?
Они ведь мои? Они - это я? Вот она - моя месть самому себе. Она мне сказала: “Я для тебя умерла. С сегодняшнего дня я для тебя умерла”.
Я не говорил ей: “Умри”, она сама: “Умерла”.
Звонит сама мне, звонит, а мне как быть? Что отвечать? Разговаривать с потусторонним миром? Сострить что-нибудь наподобие: “Алло, живой труп на проводе?”
Я молчал, вспоминал, как она не на словах, а в самом деле была на волосок от смерти, умоляла меня помочь ей покончить с собой, жизнь ей казалась нескончаемой пыткой, она часами сидела, уставившись в одну точку тусклым взглядом, немытая, нечесаная, отказалась кормить грудью только что родившегося ребенка. Я был в шоке. Нет денег на лекарства, на то, чтоб нанять кормилицу, на то, чтоб уложить ее в больницу.
Я никогда Вас не забуду. Я всегда буду с Вами мысленно разговаривать, сколько суждено, буду приходить на Вашу могилу, мыть ваш мраморный памятник, смотреть на Ваш портрет. Вы мне тогда сказали: “Эти больные ни для кого не опасны, они опасны только для самих себя”. Именно от Вас я узнал о симптомах послеродовой депрессии, о том, как хитроумно эти больные умеют покончить с собой.
Как я это тогда пережил? Как я одновременно и работал, и сторожил, и детское питание находил, приносил? Как?
А вот так. Именно тогда я четко понял, что в этой жизни деньги - не главное.
Все пережилось, улеглось, утряслось, благодаря вере. Или можно с большой буквы: благодаря Вере.
Она двенадцать лет просидела по тюрьмам и лагерям. Она носила меня в детстве на плечах, переживала за мое больное горло, за своего брата, которого мучила отвратная жена, она записывала все расходы в ученическую тетрадку, страдала трещинами на всех пальцах, на ночь обматывала пальцы на руках и ногах бинтом, намоченным в растительном масле и этими забинтованными руками писала дневник.
Вот, что там написано.
Камера, в которой нас держали, была с одним единственным окном. Это окно было заколочено досками. Благодаря своему маленькому росту, я могла видеть щель между этими досками. Через эту щелку я видела, день на улице или ночь, я смотрела на луну, на звезды, на снежинки.
Это была моя тайна. Я очень боялась, что кто-то эту мою тайну у меня отнимет. В жизни всегда есть щелка, эта щель должна быть тайной, тогда она спасает и помогает жить.

Ты мне приснилась всего один раз. Почему-то открываю дверь в канализационную шахту, там сидит кошка и держит в лапах головку чеснока. Ты работала на кондитерской фабрике и всегда брала с собой на работу чеснок. На кондитерские изделия ты смотреть не могла, не то, что кушать.
Почему-то я сразу понял, что эта кошка с чесноком - это ты. Ты выпрыгнула из сплетения канализационных труб и выбежала в дверь, чеснок ты унесла в зубах.

У него были такие красивые зубы. Своей обворожительной улыбкой он умел решать многие жизненные проблемы.
Кроме одной.
Его жена, когда была не в духе, ходила по квартире и поджигала все, что могло гореть - занавески, газеты, скатерть. Он бегал за ней, гасил поджоги и умолял успокоиться. Так повторялось постоянно.
Жена и сын относились к нему отвратительно, спать разрешали ему только на кухне, прятали от него продукты и деньги, не разрешали никого приглашать в дом, даже сестру свою с ее внуком он привел лишь однажды и это опять же кончилось скандалом. Мальчишке дали мороженое, ему нельзя было, он страдал ангинами. Стали мороженое отбирать, стали толкаться, его сестрицу пихнули, она полетела, чуть не убилась, шарахнулась о чугунную дверцу печки. Хорошо, что не затылком, а спиной.

У меня с детства правая половина спины шершавая, в шишках и шрамах. Я сидела на горшочке, мама несла кастрюлю кипятка и споткнулась, упала, обожгла меня. Этот ожог в детстве что-то со мной сделал. Я испугалась на всю жизнь. Я прожила свою жизнь в постоянном страхе, всегда ждала боли от всех, даже от самых близких, даже в самые счастливые моменты жизни я боялась. Даже счастья боялась.

В своем мусорном хозяйстве Шишечка насмотрелась на людей, которые стали человеческим вторсырьем - старики и дети, мужчины и женщины, брошенные, выброшенные, сбежавшие, оставившие, оставленные, объединенные схожестью судеб, они собирались у Шишечки. Это так и называлось: “У Шишечки”
Сидели в библиотеке, в вагончике. Спали в сарае.
В прошлом у Шишечки было две полноценные карьеры. Она сама верила в это с трудом - ее ли это жизнь? Тем более не рассчитывала на то, что кто-нибудь когда-нибудь в это поверит, что она, хозяйка квартальной мусорной кучи, сделала карьеру на киностудии телевизионного фильма, поочередно переходя с должности помощника оператора на должность монтажера, от монтажера в редакторы, из редакторов в директора. На студии знали, что она умеет все. Она одна могла сделать фильм - от сценария до итогового монтажа и озвучки. Теперь, занимаясь своей мусоркой, Шишечка жалела, что не сделала свой фильм. Делала только чужие. Всегда работала на других и никогда не работала на себя.
Совершенно случайно друзья попросили ее быть тамадой на свадьбе. У нее это так хорошо получилось, что приглашения посыпались со скоростью лавины. Стали хорошо платить, благодарить, цитировать, дарить подарки. Она стала чем-то вроде талисмана крепкого долгого брачного союза. Муж и сын помогали ей. Но свадебная бригада просуществовала недолго.
Кто видел, как гаснет свеча, когда она гаснет сама, поймет, что произошло. Свеча перед тем, как погаснуть, ярко вспыхивает.
Шишечка не могла не опохмелиться, день и ночь перепутались, дома оказывалась под утро, мужики не выдержали. Сын уехал на заработки, муж ушел к другой.
На телефильме ей дали эту кличку - Шишечка - которая сохранилась до эпохи хозяйки мусорной горы.
Как-то съемочная группа остановилась в лесу собирать шишечки, это была инициатива директора. Заблудились, сорвали съемку, выживали несколько суток, проклинали Шишечку. Она даже хотела снять фильм с таким сюжетом. Фильм не сняла, но для всех стала Шишечкой.
Никто никогда даже не задумывался, как зовут модную, артистичную, всегда удачно импровизирующую свадебную тамаду. Все ее звали Шишечкой. Всех это устраивало. Деньги она получала без ведомости и росписи. Легенда о тамаде Шишечке пережила тамаду. Она давно уже заведовала мусоркой, а ее продолжали разыскивать для самых престижных свадеб, распускать небылицы о ее затворничестве, в этих слухах она была и в Америке, и в могиле, и в запое.
Женский алкоголизм считается неизлечимым. Шишечка по себе знала, что это не так. Она не любила, не хотела, не умела говорить о себе.
Если бы рассказала, могло бы получиться вот что.

Всю жизнь я жила для других. Мы с сестрой остались одни, я стала для нее папой и мамой. Я была другом ее друзей, она уводила от меня моих приятелей, много позже от меня к сестре ушел мой муж. Совсем недавно я узнала, что моя сестра живет с моим сыном. На телевидении я воплощала чужие замыслы, на свадьбах устраивала чужое веселье. Я никогда не жила для себя. Я не помню, когда покупала себе какую-нибудь вещь. За сестрой донашивала, театральные костюмы носила, дарили, выбрасывали, мне годилось все. Я не помню себя, покупающую что-то для себя. Может, я не женщина?
Ни разу я не чувствовала того, что от многих слышала: “Купишь себе новую красивую шмотку и снова жить хочется. А старое платье, хоть и постиранное, поглаженное, оно все равно старое”. Я обожаю постиранные, приведенные в порядок старые вещи, не только платья. Я старьевщица по натуре. Возраст вещи ценнее цены.
Я всегда могла и до сих пор могу испытывать оргазм перед зеркалом. Не важно, в ванной это зеркало, или в пудренице. Мой оргазм перед зеркалом всегда настоящий, глубокий, с длинным резонансом. С партнерами этого не бывало.
Получается, что мне по-настоящему никто не нужен. И еще получается, что я живучая. Из каких только пике не выходила, каких только ломок не пережила, бабки у меня крутились, людьми командовала, в лучах славы купалась, сына на ноги поставила, с мужем уживалась больше двадцати лет, а живу только сейчас, когда рисую своего дирижера и слышу его музыку. Мудрость в том, чтоб уравновесить сделанные в жизни глупости.

Тебе нельзя было мороженого, у тебя только что была ангина, ты мог опять заболеть. Мороженое ты не отдал и толкнул меня. Я не ожидала, упала, ударилась. Но не удивилась. Не знаю, может быть, свои страхи, свои болезни надо любить? Может быть, даже болезнь испытывает потребность любви?

Он болел венерически. Триппер. И в шутку сказал приятелю: “Хочешь, я могу заразить твою невесту триппером”.
Приятель решил, что это шутка и с радостью согласился. Они поспорили, невеста была заражена. Он умел обворожить.
Восторгам проигравшего пари приятеля не было пределов.
Оказалось, что в брак он собирался вступить по необходимости, венерическая болезнь невесты развязывала, казалось бы, неразвязываемый узел, долги прощались, лишь бы не было скандала. А триппер в подвенечном платье - это скандал. Скандал скандалов.
- Ты не спеши лечиться. Люби свою болячку.
- Это еще почему?
- Твоя болезнь - это неплохой бизнес. Если только умело среди нужных людей, что называется, пустить объяву “Заражу триппером”, смотришь, от хороших клиентов отбоя не будет. Мое слово твердое: тем, что ты меня развел с моей невестой и ее семейкой, ты себе на лечение заработал. Еще останется... обмоем.

Я догадывалась о его изменах, но когда он меня заразил - никаких больше доказательств не требовалось. Требовалось срочно лечиться и разводиться без лишних скандалов. Сквозь землю легче от стыда провалиться, чем все это выдерживать. Его родители, мои родители, наши дети - кому, что и как объяснишь?
Где взять силы? С виду он такой заботливый, такой ласковый, обходительный. На самом деле - подлец из подлецов. Где, с кем он подцепил эту заразу? Как он смел меня в это втянуть? Крушение. Караул.
Если б меня кипятком обварили, не было бы так больно.
Я надеялась, всегда надеялась, что завистники на него сплетничают. Я точно знала, что нам завидовали. Теперь я точно знаю, какое он дерьмо.

Даже она не знает, какое на самом деле я дерьмо. Она тогда была на каких-то своих очередных курсах повышения квалификации, когда я сделал эту аварию. Мало того, что машину разбил, девахе, которую тогда укатывал, все лицо порезало. Смазливая на мордочку была, теперь со шрамами - страшнее черта.
Чтоб все это замять, скрыть, прикрыть, я влез в такие долги, про которые подумать страшно. Долги жуткие. Где они мои, так называемые друзья? Как тараканы по щелям. Нету. По кабакам за мой счет - они есть, как из беды выручать - тараканами становятся. Вонючими тараканами.
Родная мама закладывает меня родному папе, папа - тестю. Со шрамами на лице лезет в петлю. Вот-вот возьмут под стражу. Один. Ждать помощи не откуда. Со всех сторон враги, предатели, трусы.
Мне удалось все от нее прикрыть. Она меня и вытащила из этого дерьма. Дерьмо из дерьма вытащила. Святая женщина.

Он до сих пор уверен в том, что про ту девчонку с изуродованным лицом я ничего не знаю. Я делаю вид, что ничего не знаю, на самом деле и знать не хочу. Зачем мне знать? Все равно изменить ничего нельзя. Только себя мучить. Зачем?
Я тогда ему сказала: “Кроме меня ты на этом свете никому не нужен. Запомни это как следует”.
Он обещал запомнить. Козел вонючий. Его мало убить, его надо убивать долго и медленно.

Где похоронена любовь? Почему на могилу любви никто не приходит? Забыл, от кого слышал этот вопрос?

Когда-нибудь я расскажу тебе всю свою жизнь. Нет никого, кто это знает, а без откровенных признаний так трудно, я срываюсь. Мне срываться нельзя. Все на мне держится. Я не имею права сорваться, не имею права подохнуть. Кому нужны мои старики? Мой сын? В этой сплошной притворюхе так нужна хоть капелька искренности, хоть немного правдивого чувства.
Я как-то гладила рубаху так называемому законному супругу и подумала о том, что это могла быть твоя рубаха. Мне стало горько. Но это была странная приятная горечь. Мне даже показалось, что я глажу тебя по волосам, а ты берешь мою руку в свою. Я улыбалась.

Я нашла его в курятнике среди его любимых кур, петух уселся ему на голову, из уха у него вытекала кровь. Куры не понимали, что произошло. Когда он хотел назвать меня дурой, он всегда говорил, что я курица. У него у самого была птичья фамилия, поэтому в классе у него была кличка Птичкин.
Я кричала, трясла его, пыталась делать ему искусственное дыхание, вся измазалась в его кровь. Очень долго никто не приходил. Или мне казалось, что я кричала? Куры кудахтали, я почему-то вспоминала, как под Новый год он решил мириться, резал петуха на кухне, забрызгал всю кухню кровью, испугал детей. Собака тихо выла.
Почему же ты, Птичкин, всегда все делал по - своему? Почему тебе с твоей ужасной работой, с твоими ужасными друзьями всегда было лучше, чем с семьей? Я всегда боялась, что так случится. Так все и случилось.
Они приехали даже раньше скорой. Скорая вызвала милицию, милиция - труповозку. Они приехали раньше. Бембелла, Профессор, От винта. Трибунала не было. Хорошо помню, что не было, потому, что Трибунал помогал Птичкину строить его курятник.
Я ненавидела эту компанию. Им вместе было так хорошо, им вообще никто не был нужен. Часами, что там часами - сутками, они могли вспоминать свои дурацкие детские выходки, пересказывать одно и то же каждый раз заново, как будто впервые.
Я все знала наизусть, слышала сто раз, как Бембелла целился в историка из игрушечного ружья, как Жаба принес ведра для менструаций, как брызгали мочой из пионерского горна. Меня тошнило от их коллективного веселья, а им было на это наплевать, Они помнили своих учителей, своих подружек; с деньгами или без денег, здоровые или больные, они сходились вместе и с ними что-то происходило.
И со мной что-то происходило. Я специально шумно швыряла сковородки, выливала выпивку в раковину, всеми способами нарывалась на скандал, только бы они разошлись. От того, что я все делала назло, им становилось только веселее. Я не находила себе места, не могла ни уйти, ни быть с ними, мое бешенство было маслом в огонь их пьянки.
Птичкин извинялся, его прощали, бежали в ночь докупать, я снова встревала, снова вредничала, все повторялось много раз. Я не могла ничего с собой сделать, и они - со мной. Что сделаешь, если чужая радость становится для тебя пыткой. Теперь для меня пытка вспоминать, как я била пьяного Птичкина после того, как они расходились. Птичкин никогда не сопротивлялся моим пинкам и ударам, только причитал с усмешкой: “Больно, ой, ой, больно же, больно”. И грозился, что вызовет милицию, просил бить его так, чтобы не осталось синяков, чтоб меня потом не взяли под стражу.
Все это было так глупо, курам на смех.

Он возмущался нашими общими знакомыми с обаятельным сарказмом.
- Эти... Эти живут, как в крольчатнике.
- Это как?
- Это так. В крольчатнике жуют все время, жмутся друг к другу, трахаются, размножаются, ждут очереди, когда кого зарежут.
Он старался освежить банальность остроумием.
Мы сидели на кухне втроем, они были нашей единственной супружеской парой одноклассников. Выглянув в окно на улицу, она спросила:
- Ты меня поймешь, если я сознаюсь, что хочу в крольчатник?
В ответ он смачно сплюнул.
- Чего молчишь? Когда не надо, ты такой красноречивый. Высказался бы, или забрал бы ее, нашел бы ей подходящий крольчатник.
Что тут скажешь? Их очередной семейный спектакль набирал обороты. Мне хотелось встать и уйти. Но я был единственным зрителем.
- У него все кролики, все жуют, трахаются, он один бесполый ангел без кишечника. Лицемер. Одной спичкой прикуривает сигарету и зажигает газ на плите. Спички, видите ли, надо экономить. Ни на что этих мозгов не хватает, кроме экономии спичек. Плетет сам не знает, что плетет.
- Плиту почисть. Стыдно.
- Мне не стыдно, тебе стыдно, сам и чисть.
- Люди, вам охота цапаться, цапайтесь без меня.
- Это чтоб он тут один выпил все, что ты приволок? Ну, спасибо. Сиди и слушай, тебе уже давно не с кем цапаться. Выпить не с кем, поцапаться не с кем, где радость в жизни. Сиди и завидуй. Хоть бы собаку завел. Горемыка.

Я все это вспомнил, глядя из автобуса на окна их квартиры, которая давно продана. В этой квартире ночевала наша общая молодость. Произвол судьбы растащил всех в разные места разных континентов. Взгляд на окна провел мысль через годы и километры. Исчезла радость. Есть ли средство для ее реанимации?
Я вспомнил женщину со странной прихотью. В темноте она зажгла спичку, прикурила, я шепотом попросил: “Не гаси”.
В мерцании огонька ее тело было сказочным.
- Зажги еще.
Она чиркала, чиркала, я был околдован.
Ее прихоть заключалась в том, что она не могла заниматься любовью при свете.

В школе Птичкин увлекался парашютным спортом. Стараясь оправдать свою птичью фамилию, летал. Напрыгал - дай Боже, за сотню прыжков, служил в армии в десантных войсках, закончил институт и стал работать в милиции.
Птичкин сделал карьеру судмедэксперта. Дослужился до заведующего кафедрой милицейской Академии.
Зачем он вышел на пенсию? Не вышел бы, был бы жив. Он так привык сутками не спать, фотографировать разложившиеся трупы, выковыривать грязь из под ногтей, заглядывать в рот покойников, а потом запивать все это слегка разбавленным спиртом.
Ему нельзя было на пенсию. Как только он занялся разведением кур, он подписал себе скорый уход.
Неужели он сам не понимал этого?

Все я понимал. Устал просто. Раньше так любил со своей женой в ванной. Скучно стало. Любил сутками не спать, любил свою лабораторию, студентов любил. И студенток. Все разлюбил. С парашютом бы прыгнул, но не дали.
Полез груши собирать, упал с дерева, расшибся так, как ни разу не разбивался. Живот себе веткой проколол.
Сижу, калека-пенсионер в своем курятнике и мысли какие-то дурацкие. Почему-то представляю, как мне будут делать вскрытие, как распилят черепушку, как раскроют грудную клетку. И такое зло взяло. Было ли в моей жизни хоть что-нибудь настоящее? Стоящее. Звезды на погонах - это горбом, трудом, но все это такая ерунда, когда сидишь в курятнике в бинтах и в гипсе.
Ничего лучше не мог вспомнить. Вспомнил, как мы с рыжей целовались в кабинете физики. Я ее давно не вспоминал, после школы видел всего пару раз.
Неужели ее грудь и губы, ее тело на школьной парте - лучшее в моей жизни? Тоска.
Она тогда отдалась мне назло Трибуналу. Так и сказала: “пусть это будет ему назло”. Мне нравилось сделать это назло. Назло себе, назло судьбе, назло тебе.

Ты не знаешь, как я тебя любил. Два часа я ждал тебя на морозе. Ты это знала и не вышла. Я тебе желаю, девочка, чтобы кто-нибудь, кроме меня, когда-нибудь ждал тебя на морозе. Улыбаешься? Когда гладишь рубашки, всегда улыбаешься? Правильно делаешь.

На твоем лице слезы перемешались с мокрым снегом. Ты плакала снежинками и, глядя в вечернее пространство, ждала меня. Держала слово. Как на посту стояла и ждала смену караула. Раз договорились, надо стоять и ждать. Плакала без всхлипов, не утирая влагу с лица. Ты меня дождалась. Я торопился к тебе, поэтому сел в метро и поехал в другую сторону. Я опоздал, а ты меня дождалась. Ты всегда умела держать слово и всегда его держала. Так, как ты, меня никто, никогда, нигде не ждал.

Он - ей, она - ему писали стихи. Четвертое января.

Ты села, ты ласкала свой стакан.
Мне так хотелось быть твоим стаканом.
Ты посмотрела, обожгла, накинула аркан.
Мой монолог, как голос за экраном.
Я вижу, ты не сводишь глаз.
Да, не красиво, но я вижу - не фальшиво.
Я вижу, все вокруг уставились на нас.
Все скроено, ты просто все пошила.
Я вижу, ты другой, простой и старый.
Я вижу. Почему-то хочется ослепнуть.
Ты видишь, вижу я, да, мы не пара.
А если не смотреть? Зажмуриться? Воскреснуть?

Она была милашка, все её так и называли - Милашка. Кто был ей для чего-либо нужен, находился мгновенно. Тебя ищет Милашка - это звучало как военный приказ. Милашку нельзя подводить, ей ни в чем нельзя отказывать. Вот такая она была, всегда сама за рулем, всегда при деньгах, с сумасшедшими связями, безумно красивая, гордая, независимая.
Строгая, деловая, никогда ничего и никого не забывала, легко прощала долги и никогда никому не простила даже самого мелкого предательства.

Мстила жестоко, хитро и изобразительно. Одним словом - авторитет.
Что её заставило сесть к нему в машину?
Кажется, это был единственный случай, когда она была не за рулем. Сколько мы ее знали - никогда ни с кем не ездила. И на тебе. Авария. Жива осталась, но все лицо в шрамах.
Лучше бы она на протезах ходила, а на лицо какой протез приделаешь? Этот тип, с которым она вляпалась - не великий деятель, какая-то мелкая сошка по оптовой торговле, чем он ее привлек? Зачем он ей понадобился, кто она и кто он?!
Тупик. Милашка в тупике. Выхода нет никакого. Убить его - что толку? Шрамы с лица его кровью не смоешь.
На себя в зеркало она смотреть не могла. Она себя не узнавала.
Вот тут, в этом тупике, она себя узнала по-настоящему. Для начала она исчезла для всех. Ее могучий и любимый дед, при всех его возможностях, не мог найти свою Милашку по очень простой причине. Искали женщину со шрамами, а она стала мужиком.

Логического объяснения этому не было. Фотография женщины на могиле каким-то образом подтолкнула Шишечку загрунтовать первый холст. У нее не было никаких навыков в живописной деятельности - ни образования, ни опыта, ни консультантов.

Откуда-то она знала, что сначала надо наложить три слоя меда с клеем, высушить каждый слой, а потом - несколько слоев эмульсии. После просушки получается чистый белый цвет.
Бывало, что в сарае висело несколько белых холстов, на которые Шишечка могла подолгу молча смотреть. Она ждала, когда из белых квадратов начнут выступать контуры.

Примечание 4 . Комментатор Милана Я занималась живописью, знаю, что не три слоя, а два.

Чаще всего это случалось на восходе солнца, когда первые лучи пробивались сквозь ветви, и паутину. Тени подсказывали контур.
Как только это происходило, она брала краску и, обмакнув в нее палец, начинала контуры обводить.
Рисовала она только пальцами, иногда указательным, безымянным, бывало даже, тремя пальцами одновременно. Сам процесс нанесения на белое черного, синего или оранжевого контура доставлял Шишечке наслаждение. Ее пальцы чувствовали приятную слизистость краски, под языкам становилось щекотно, уши закладывало. У нее всегда закладывало уши, когда она волновалась.
Не слыша внешний мир, она вела контур. Всегда одним цветом. Черное на белом, красное на белом, желтое, синее, зеленое. Она помнила, как в детстве ее научили запоминать цвета радуги: “Каждый охотник желает знать, где сидит фазан”.
Фиолетовый, фазанский холст выглядел так.
Спина дирижера с раскинутыми в стороны, вверх руками. Этот дирижер дирижировал оркестром ртов.
Рты были зубастые, беззубые, с толстыми губами, с губами - ниточками, у некоторых ртов языков не было, они, эти языки, были спрятаны, или парили в воздухе, свивались в причудливых сплетениях. В нескольких ртах языки были на месте, суженные или распластанные, они напоминали коровьи, змеиные, собачьи языки.
В одном месте рядом с беззубым ртом кувыркались вставные челюсти. Шишечка любила фиолетовый холст. Под настроение она дополняла его. Так появился поцелуй в правом нижнем углу, ехидно высунутый язык на затылке у дирижера. Нарисовала ему на заднице улыбку, но потом ей это не понравилось, она улыбку задницы забелила.
На синем холсте видимый со спины дирижер заканчивал исполнение, делал завершающий жест. Полусогнутыми в локтях руками, ладонями вниз, он обозначал последнюю паузу.
В белом пространстве парили синие уши. Ухо слона и ухо волка, ухо зайца, кошки, овчарки и спаниеля. Попадались и человеческие. С серьгой, заложенное ваткой, другое - заросшее волосами. Из одного уха что-то вытекало. Все уши были повернуты к дирижеру, только одна парочка ушей, прислушиваясь друг к другу, касалась друг друга мочками. Из точки касания вытекала капля, которая вот-вот должна была упасть.
Контур на голубом холсте не просматривался. Шишечка по-разному наносила голубое на белое, забеливала, следила за невнятными намеками. Голубое на белом зрело и ждало своего часа. Ей хотелось нарисовать хор носов, чтоб они морщились, принюхивались, сморкались, но заостренный нос каждый раз не получался, оказывался носом Буратино.
Зеленый холст нарисовался просто и быстро. Дирижер на нем склонился в поклоне, склонился низко, скрыв свое лицо, руки расставил, пальцы растопырил, ладони направил на нас. За зеленым дирижером отвешивали поклон разные лапы, руки и копыта. Растопыренная собачья лапа будто просила ее взять, кошачья с когтями навыпуск угрожала, две обезьяньи кисти, большая и маленькая, проникали пальцами друг в друга, человеческие ладони сходились в аплодисментах, копыто было свернуто в фигуру, напоминающую кукиш, рука, похожая на куриную лапу, выделывала что-то наподобие балетного поклона. Руки, лапы и копыта стройно держали общий реверанс.

Никогда раньше Милашка не занималась спортом. На окраине она нашла секцию боевых искусств, стянула себе грудь так, что еле дышала, но выглядела парнем. Болью и потом, через не могу, Милашка сделалась классным бойцом.
Она держала удар. Всем казалось, что в этом теле нет боли. Переболев тем, чем она переболела, никакие удары ей были не страшны.
Теперь ее внешность была чем-то средним между внешностью кубанского казака, кришнаитского гуру и авторитетного уголовника. Гладко выбритая голова, на затылке чуб, заплетенный в косичку, лицо в шрамах, свободная белая одежда.
Она быстро стала местным борцом за справедливость, ей быстро стали платить. Торговцы, ночной бизнес, местная власть несли и просили взять.
О новом необычном авторитете доложили ее деду. Когда дед увидел фотографию, он все сразу понял. Шрамы на лице ему все объяснили.
У деда душа была в шрамах. У деда сердце было в шрамах.
Поздним вечером наступал чудный миг, дед приходил с работы, прямо в сапогах шел к детской кроватке, вытаскивал из неё внучку в слезах и соплях, прижимал к себе и таскал на себе повсюду - в туалет, в спальную, к столу с ужином, потом - к столу с завтраком. Они сцеплялись. Она была без ума от Деда.

Комментарий 5. Комментатор Милана: Как странно, я - Милана. Меня в детстве звали Милашка. Вы знать об этом не могли. Как мы с моим дедом любили друг друга. Странные совпадения. Ваша героиня, или тезка вашей героини набирает вам ваш текст. Мурашки бегут по спине. Вы кто? Я вас боюсь.

Дед был без ума от нее. Друг без друга они тосковали, дед мужественно, она - со слезами и соплями, сцепляясь, дарили друг другу радость гармонии. Ей было уже больше двух лет, но она не разговаривала. С дедом не переставала болтать, верещала какую-то тарабарщину, дед все понимал и не понимал, как ее не понимали все остальные домашние. Дело иной раз доходило до абсурда. Через приемную, через секретаря деда вызывали на серьезном совещании: “Дед послушай, чего она хочет?” Дед откладывал самые важные проблемы, слушал внучку в телефонную трубку и безошибочно определял ее желание, выраженное в мелодичных междометиях.
- Ты бы хоть сапоги снял.
- Руки помой, ребенка на руки берешь.
От тебя табаком и водкой за версту несет, как ты можешь ребенка целовать?!
Все это звучало, отзвучало, теперь уже никто не вмешивался своими советами в их взаимоотношения.
Восторг двоих друг от друга, их потребность друг в друге были какими-то звериными, страстно-естественными. Они были, что называется - не разлей вода.
Он мог делать с ней все: подбрасывать, держать за ногу вниз головой, засовывать себе за пазуху - ей было приятно все.
Она могла ковырять в его пупке, что есть мочи дергать его за волосы, кусать ухо, дед только улыбался в полудреме.
Они были похожи на пару обезьян, на большую и маленькую гориллу.
Казалось бы, что с годами все должно измениться - ничего подобного. Взрослой оформившейся девицей она, визжа, прыгала деду на грудь, он её ловко ловил, выставлял вперед руку, она обхватывала ногами его тело, сидя на его руке, запускала свои пальцы в его волосы, трепала их, кусала его ухо, хрюкая и мурлыча. Цирк человекоподобных зверей не признавал никаких условностей. Этот цирк случался где угодно и при ком угодно.
В этом четко устроенном доме для счастья было все - свой повар, садовник, бассейн, сауна, массажист, массажистка, комнаты для ночующих гостей. Распорядок налаженной жизни нарушала только избалованная внучка, кульминацией избалованности был процесс расплетения косы, расчесывание волос, заплетение. Крик хозяйки косы раздавался на всю округу. Собранная для осуществления акции бригада тружеников дома привыкла к визгам и многоэтажному фольклору на разных языках. Изобретательные ругательства и восхищали, и удивляли. Она ругалась так, будто росла в среде уголовников. За ней записывали, её цитировали. Отчет о новых изобретениях внучки дед получал вечером и на следующий день использовал новшества в своей руководящей работе
Взгляд на фотографию родил в нем гордость, радость и восторг. Он понял, что у него есть внук. Он об этом мечтал и не мог этого сделать ни деньгами, ни властью. По своим каналам он тут же пустил нужные слухи. Милашка просчитала все в один момент. Дед и внучка, которая стала внуком, наладили связь. Дела пошли так, как в каких мечтах не пригрезится. Перелом сросся. Они приняли руку судьбы.

Он ей писал стихи. Стихотворение третье. Шестнадцатое ноября.

Когда иной раз получается
За крылышко поймать мелодию,
Он улыбается, пугается, теряется,
И пишет тихую рапсодию.
Он думает про тайну вдохновения.
Куда все исчезает? Где находится?
Пытаясь разгадать закон забвения,
Он думает про то, что где не сходится.
Куда - то исчезает удивление.
Он своему вопросу удивился.
Виолончель вступила на мгновение.
Он разозлился, рот скривился, ритм сбился.
Уже потом, когда рапсодия случилась,
Он сам с собой секретничал в пол голоса.
Не стоит удивляться, получилось.
Секретничал и про глаза, про ноги и про волосы.

Мы потеряли Милашку, ее искали все ее родственники. Она была генеральская дочь, отца в каракулевой папахе мы видели, а деда никогда, о нем только шептались, такой он у нее был секретный, могучий и таинственный. Мы ничего не знали о ней, кроме того, что она попала в аварию.

В школе никто из нас предположить не мог, в какую красавицу она превратиться. Худая, с короткой стрижкой, бледная, шустрая, языкастая, задиристая, она больше была похожа на пацана, чем на девчонку. И дружила всегда только с парнями. Для нас она была свой. Через Своего к девкам шли записки, ультиматумы, предложения об общих делах, побегах с уроков, приглашения. Во всех классных интригах, романах, изменах, ссорах, обидах Свой разбиралась лучше всех. Во многих случаях она была незаменимым консультантом и проявляла не по возрасту зрелые дипломатические таланты.
Когда я её увидел, я не мог поверить своим глазам. Шикарная рыжая шевелюра, по этому рыжему цвету я понял, что не ошибся. Она меня узнала сразу.
- Черный, как же тебя не узнать?
-Тебя точно не узнать. Ты просто, ну, я не знаю, ни в сказке сказать, ни пером описать. Как ты стала такой красавицей?
Я тебе когда еще сказала, что Обь течет в другую сторону. Ты до сих пор этого не понял?
Она ездила на новой машине, но водила неуверенно. Посадила меня за руль своего авто, и мы поехали навещать наших, кого смогли найти.
- Парни, про меня мелят всякое, кто-то болтает, что я утром с одним, днем с другим, вечером с третьим. Вроде клейма ставить некуда. Кто-то ревнует, восторгается, стихи пишет, жрицей называет, ведьмой! Как-то все равно. Живу, как умею. Вас увидела и рада. С утра до вечера пашу, порадоваться некогда.
Выяснилось, что у нее талант натурщицы. Её все хотели рисовать, все хотели фотографировать. Она умела так держать позу, она держала такие позы, что самые бывалые диву давались.
Знаменитые живописцы и фотографы слетались стаями, если она позировала. Её гонорары росли, популярность росла еще быстрее, соответственно число завистников, поклонников и врагов.
Она закатила нас в какой-то подвальчик, где вся обслуга перед ней выслуживалась - не то слово. Она принимала почести с гордым достоинством, накормила нас, напоила, сама пила лимонный сок и ела дыню, засушенную в пепле. Я впервые узнал, что такое бывает.
- Держаться в форме, на плаву, конкурировать, побеждать на конкурсах, жить в лучах славы - лучше не жить. Режим, дисциплина, диета, закалка, уроки языков, тренировки.
Не поверите, парни, я полжизни стою или лежу голая. Для того, чтоб выдержать, как на тебя часами глазеют, надо внутренне закрыться. Мне с вами так хорошо, я сняла свое постоянное забрало. Без него, оказывается, так легко.
На неё можно было любоваться бесконечно. В каждом её жесте, движении тела, повороте головы была органичность. Она чувствовала все свои формы, но ничего не выпячивала. Она магнетизировала своей естественной яркостью. Может быть потому, что мы не только любовались ей, но и вспоминали, как она играла с нами в футбол и передавала записки, ей было с нами свободно.
- Я всех вас помню. Бывает трудно, подумаю про вас, легче становится. Расскажите, как Трибунал? Я была втайне в него влюблена и злилась, когда он с ума сходил по своей Милашке. Вот мой враг номер один. Где она? Знает кто-нибудь, что с ней стало? Жабу помните? Все в Москву меня перетягивает, считает, что я тут прозябаю, талант растрачиваю.

На стоянку автомобилей возле мусорных баков подъехал старый запорожец. Из него вышел странный тип.
Шишечка, выйдя навстречу, сострила: “Ты сам как Запорожец. Помнишь, у Репина “Запорожцы пишут письмо турецкому султану?”
- Ты, значит, здесь хозяйка?
Весь в белой одежде, лысый, с чубом на затылке, тип имел лицо со шрамами.
- Да, я здесь хозяйка, за стоянку вперед.
Запорожец рассчитался за своего запорожца очень щедро, Шишечка даже стала отказываться, но тип настаивал. И пооткровенничал.
- Приехал прощаться, никого не могу найти, проститься не с кем. Только деревья вокруг твоей мусорки остались родные. Вот это дерево посадил Трибунал, это - Птичкин, вон там деревья Жабы, Рыжей, Бембеллы. Может, слыхала про таких? Шарахались тут когда-то.
Он ушел. Шишечка вспомнила одноклассников своей сестры, думала о том, как все они прошли через ее жизнь, и никак не могла понять, кто он, этот белый, лысый, со шрамами.
В белой пустоте плясали свои танцы руки, уши, рты разных цветов. Шишечка загоревала. Ночью был сильный ураган. Сквозь сон она слышала, как несколько деревьев с хрустом сломались. Утром она увидела помятый тяжелым сломанным стволом запорожец. Самой ей было не под силу скинуть с крыши автомобиля бревно. Как на зло, никто не шел
Удивляясь странным совпадениям, с заложенными от волнения ушами, она нашла на запорожце записку.
“Его придавило деревом, которое посадила я. Прими в подарок запорожец от Запорожца, я его все равно хотела' кому-нибудь подарить. Подарить некому. Только тебе”
В записку были завернуты ключи от машины и доверенность на предъявителя. Рассматривая юридическую бумагу, Шишечка поняла, кто это был и почему этот тип писался “Она”.

Она ему писала стихи. Стихотворение третье. Двадцатое мая.

Когда шалит мое сердечко,
Я ему эти шалости прощаю,
Безгрешно жить и не шалить пообещаю,
Пойду, найду себе для отдыха местечко,
Когда болит, что заболеть умеет,
Я думаю про боль с любовью и надеждой.
Больное поболит, со мной оно, как прежде.
Больное поболит, но отказать не смеет.
Когда обидой сердце занозится,
Занозу выну, вспоминая о тебе,
С почтеньем к случаю, к судьбе
Я радуюсь всему, что может приключиться.
Когда случается жалеть себя в ненастье,
Мне слез не жалко. Лейся, дождь из слез!
Он превратится в радугу из грез.
В висячий мост, который дарит счастье.

Бедой Рыжей жизни был младший братишка. Я его помню, он учился на несколько лет младше нас. Милый парень, он стал для сестры роком, грузом, испытанием и всем прочим, чем становится близкий родственник, который выходит из тюрьмы и тут же опять в нее попадает. Все каждый раз повторялось снова - она тратила все заработанное на то, чтоб брат был на свободе.

- Раны надо посыпать пеплом. Фронтовики это знают, тогда раны не гноятся. Я теперь так и живу. Посыпаю раны пеплом. Иначе бы не выдержала. Сгнила бы.
А Обь? Она в какую сторону течет?
-Если тебя послушать, то точно, в другую.
Когда Трибунал умер, Рыжая прислала деньги на похороны. Как узнала? Как успела? Трибунала мы хоронили на её деньги. Еще на поминки осталось. И еще немного на памятник, который через год поставили,

Я не могла себя помнить младенцем на снегу. Не могла, но помню, как меня сразу после рождения бросили в снег. Говорят, что это древняя северная традиция, особый тест на выживаемость. Естественный отбор. Может, поэтому я никогда не мерзну. Жизнь у меня такая, что каждый день я понимаю, какой дурой была вчера. На этом и держусь, если б не это, не смогла бы пахать день и ночь без дома, без семьи, без друзей, без любви. Не мерзну.

Я помню эту девчонку. Ее коса сзади была много ниже талии. Во всем должна была быть первой, по-английски лучше, чем учительница, на фортепиано - шик, шила классно, литературу знала, рисовала. По физкультуре первой быть не могла и не ходила на физкультуру. Учителя ее боялись. Гордая была, не компанейская, ни к кому в гости не ходила. У нее был комплекс полноценности, Была уверена, что весь мир от нее без ума.

Такой мужик, как наш Костыль, точно был от нее без ума. Как завороженный сажал ее на стул, стул ставил на стол, расчесывал ей волосы как заколдованный.

Как-то он мне исповедовался. Рассказал о том, о чем я вспомнила много позже и мне это помогло. Рассказал о штырях в кости, о гайках, гаечных ключах, о растяжке нервов. Ему тогда пытались спасти ногу. Жизнь действительно - это растяжка нервов. Упустишь нервную нить или сможешь вытянуть - в этом вся проблема.

Для всех для вас я всегда был Бур. Иногда Бурика, Бурый, чаще всего - Бур. Думаю - вы всерьез ко мне не относились потому, что я последним стоял на физкультуре. Вы тогда не знали, что я останусь последним. Тогда и теперь - последний во всем и навсегда. Но я не стукач. Что угодно - пижон, клоун, интриган, затейник, обманщик, но не стукач. Мне важно это сказать. Я ненавидел Костыля за то, что только ему Милашка позволяла расчесывать свои волосы, Костыль меня ненавидел за то, что я придумывал способы его разыгрывать и выставлять в дурацком виде. Но я на него не стучал. Думаю, Костыль пострадал от Жабы. Как только дома у Милашки узнали о сеансах медитации с ее волосами, всю семью нашего классного рыцаря отправили куда подальше. Могучие у Милашки были родственники. Придумывать розыгрыши я любил и умел. Сплетничать и доносить не умел и не любил никогда. Математику ненавидел и не знал, футбол любил. За это еще меня Костыль недолюбливал, с мячом на поле я кое-что мог. Неожиданный резкий ход - мой козырь. Если получается сделать то, чего от тебя никто не ждет, караван поворачивается, последний верблюд становится первым. Я был самым бедным мальчиком в классе. Как оказалось, бедность здоровее. Я всегда среди вас был самым веселым. Уныние - не моя стихия. Теперь у меня больше, чем у всех у вас детей, все они меня знают, помнят, надеюсь, что любят. Бедность заставляет шевелить мозгами, делать неожиданные хода и не унывать. Я научился ненавидеть весело. Когда я шутил со своими врагами, это было похоже на радость дрессировщика ядовитых змей, смертельная игра доставляет удивительную радость. Так жизнь научила меня любить своих врагов. Многие мои враги, не понимая этого, сделали для меня больше, чем так называемые друзья. Я сам добился, всего добился сам. У меня была зажигалка, которая стоила дороже, чем квартира, в которой умер Трибунал. И смерть у меня легкая, как награда.

Жаль, что ночью во дворе, когда ты сжигал мою пропотевшую одежду, в которой я умер, ты не порылся в карманах. Там, кроме зажигалки, кое-что было, что могло пригодиться. Сгорело. Туда ему и дорога. Мое прозвище напророчило мне мои главные успехи. Буровые установки нефтяных скважин - это гораздо интереснее, чем тележка от мороженого, обклеенная театральными афишами.
В гробу я улыбался, чего и вам желаю. Улыбался в гробу потому, что кое-что вспомнил. Когда-нибудь расскажу.

Как он оказался в этом неприёмном доме - это загадка. В доме деда Милашки никогда не принимали тех, кто рангом ниже.
Последние месяцы жизни дед был очень тяжелым. Легким он не был никогда, но и таким тяжелым тоже никогда не был. Давил груз карьеры. Чердак, перегруженный тяжелым хламом, проваливает крышу. У деда чердак был перегружен очень тяжело. Крыша провалилась.
Он лежал на полу под огромной тахтой, повернувшись к стене тихо, монотонно повторял: “Выкиньте меня, вы отравитесь, выбросьте меня, выкиньте, выбросьте вон меня!”.
Всем было очень тяжело. Общими усилиями переставляли тахту, на больном меняли испачканную одежду, подкладывали подушку под голову и находили его потом под переставленной тахтой. Он разговаривал с умершими, говорил что-то про газету. “Газету я закопал, я газету закопал, я закопанная газета”.
Дед звучал, как старая пластинка, которая заела. Искали Милашку, вся надежда была на любимую внучку.
Бур каким-то загадочным образом оказался в этом доме, залез под тахту, обнял деда, дед умер в его объятиях.

Про него говорили так: зайдет к нам на две минуты, а настроение поднимет на целый день. Если он являлся, все знали, будет что-то необычное, неожиданное, от его всегда все ждали сюрпризов. Он умел удивлять и разогнать скуку.
Пара анекдотов с показом героев, с изменением голоса, байка из школьной жизни, стойка на голове, с вопросом: “Почему вы все вверх ногами?” Он уходит, а его просят рассказать то, что когда-то рассказывал, для новых, для тех, кто не слышал.
-Заявки зрителей мы продолжим удовлетворять в следующий раз, я вам про горн рассказывал? Про пионерский горн, который сделался фонтаном. Нет? Напомните, расскажу.
Он уходил, его ещё долго, цитировали и разгадывали.
Это же надо - иметь такие долги, быть в узлах таких проблем и быть таким веселым. Как? Уметь надо. Или надо таким родиться?
Играючи, он смешил самого серьезного собеседника, находил ошибки в документах, составленных авторитетными специалистами, ставил медицинские диагнозы, обсуждал футбольный матч, давал прогноз по рынку ценных бумаг - все это одновременно, энергично. Благодаря изобретательности, информированности, связям, он умел за час решить проблемы, которые другие не могли решить месяцами.
Невозможно было представить себе, что он удручен или болен.

Мне недавно сказали, что я неизлечимо болен, фотографы лучше цыган предсказывают, замечают заострившиеся носы. Я сам себе поставил свой диагноз. Неизлечимо болен жизнью. Геморрой, беззубый рот, диабет, радикулит одновременно дают непередаваемый эффект великолепного самочувствия. Врачам удается найти у меня все известные болезни, кроме СПИДа. С таким багажом и опытом я очень ценный консультант. К тому же паспорт свободен. Холост. Я рассказывал, как пытался жениться на своей жене? Это что-то среднее между черным юмором и белой горячкой. Напомните, расскажу.

У неё оставалась глина, ей было жаль её засушивать, она попыталась вылепить его голову. Он вошел в цех, скорчил смешную рожу, поднял её на смех, попросил лепить его в полный рост, обнаженным. И в бронзе. Слово “бронза” звучало со смешной картавостью. После его ухода, она думала о том, что он за человек. Беспримерный человек. Примеров ему в ее жизни не было.

Камнем можно убить, забить, разбить, искру высечь нельзя. Нужен второй. Ему всегда не хватало второго. Вот были б искры! Когда я последний раз клал камень на его могилу?

Когда я снял трубку и услышал в ней голос Милашки, я не мог поверить своим ушам. А она, на том конце провода, не могла поверить, что я ее сразу узнал.
-Как?! Как ты меня узнал?!! Это невозможно!!
-Невозможно то, что ты мне звонишь. Как ты мой номер помнишь?
Просто я забыл, что Милашка никогда - ничего и никого не забывает.
Несмотря на дороговизну заграничных телефонных переговоров, она настаивала на том, чтоб я звучал. Мне было приказано отвечать на все вопросы долго и обстоятельно.
Мы говорили часа два, не меньше. Сколько она за это заплатила, мне было страшно представить. Она подняла меня на смех с моей наивностью. Мне было сказано, что за один вечер в казино она может себе позволить проиграть в десять раз больше.
- Милашка, зачем тебе это нужно?
Она права, мне этого не понять.
- Милашка, зачем тебе это нужно?
Вся моя жизнь, вся наша жизнь будто просветилась, пронзилась этим невероятным телефонным звонком.
- Милашка, зачем тебе это нужно?
-Ты соображаешь, что за столько лет ты первый раз мне звонишь, я никогда не был тебе нужен, ты всегда была мне нужна, я всегда сам тебе звонил и никак не мог тебя добиться. Что происходит?
- Милашка, зачем тебе это нужно?
Факт есть факт. Она звонила мне в первый раз за всю нашу жизнь.

Мне всегда казалось, что я для тебя мальчик на побегушках, пес на длинном поводке. Официант, который в любой момент говорит: “Чего изволите?” Я всегда смотрел на тебя снизу вверх. Даже тогда, когда стоял, а ты сидела. Пойди, пойми, что в этой жизни что, кто в этой жизни кто и для кого.

Она вспомнила про изодранный моей собакой воротник на ее пальто. Это был ужас, воротник был очень дорогой.
А она и тогда смеялась и сейчас, по телефону, смеялась еще веселее, верещала о том, что ни за какие деньги ее никто не может так развеселить, как я.
Почему ты тогда поехала со мной в автобусе? У тебя уже была машина. Ясно. Зима. Ты была начинающим автолюбителем и боялась заледеневшей дороги.
Ты предложила мне денег на то, чтоб я поставил памятник собаке, моему дурному, верному, ревнивому псу, но обязательно, чтоб он стоял в мраморе с меховым воротником в зубах.

Милашка есть Милашка. Годы не изменили твой характер. Или этот разговор сквозь времена возвращает нам наши былые характерные черточки?
Я ей сказал, что людские могилы не ухожены. Собачий памятник - это шкодно, но стыдно.
- Мне сказали, что Бур умер. Я не могу поверить.
- Если б я его не хоронил, я бы тоже не поверил.
- Трибунал жив?
Я сказал.
- От винта жив?
Я рассказал про всех.
- Но ты, ты жив, или я с живым трупом разговариваю? Алло! Потусторонний мир на проводе? У меня тут все есть, тебя тут нет, чего ты там торчишь? Совести у тебя нетю
- Она у меня она есть. Просто я редко ей пользуюсь
- Где ты слова находишь? До слез меня довел.
- Удивительно. Слова меня находят. Удивительно.

Она схохмила в точку. Задела меня за живое.
- Ну и дурак же ты, профессор. Натуральный дурак со своей наивностью и простотой. Людская подлость беспредельна. Запомни это. Если есть в этой жизни что-то беспредельное, так это людская подлость. Знаешь, кто ко мне сюда приехал? И как нашел? Никто найти не может, этот нашел. Тот гад, который меня в аварию вляпал. Ты его не знаешь, но слышал, наверное? Или не слышал?
Я притворился, будто ничего не слышал и не знал. Она все рассказала, Я слушал.

Почему ты тогда села в его машину? Не за рулем, а рядом? Кто ты и кто он? Какой-то оптовый продавец, склады, погрузки, таможня, разборки, обманы - зачем он тебе понадобился?

Я сама об этом много думала. Если одним словом отвечать, то это слово-судьба. Если формально, то он меня смешил. Меня трудно рассмешить, но если меня кто-то рассмешил, то я для человека открыта, я дурею от смеха. Он очень смешно рассказывал очень смешные анекдоты. Он меня одурил. По-сумасшедшему хохоча, мы тогда и врезались.

- Так вот, стоит он тут у меня, передо мной, на коленях, стоит на коленях, как перед иконой, и умоляет помочь ему. Вроде он устал и мучается, у него кошмары, он не может больше так. Я уложила его в психушку. Правда, там совесть не лечат, совесть надо музыкой лечить. И молитвой. А он, вместо того, чтоб в храм пойти, передо мной на коленях ползает.
Человеческая подлость беспредельна. Знай, но не запоминай.

Почему ты играла для меня для одного? Ты закрыла крышку рояля, я встал и стоя аплодировал. Зачем тебе это было нужно? Кто ты и кто я?
Я не спросил ее об этом.
Я боялся, что она рассмеется, назовет меня дураком и скажет, что ничего подобного не было, что я все это выдумал.

Он ей писал стихи. Без даты.

Не спится мне, не спится.
Я простая спица в этом колесе,
Падает ресница и загадать боится
Желанье по примете
Жена и дочь, и все.
Курица - не птица,
Москва - не заграница,
Куда же все годится,
Когда тоска везде?
Где вы, родные лица?
Не куриться, не спится, не пьется, не шалится,
Вся жизнь моя в узде.
Но потихоньку шепчет мне дождик за окном,
Что грешник я безмозглый, коль думаю о том,
Что можно счастье встретить, гуляя под зонтом,
Что можно быть счастливым, не возвращаясь в дом.
Но если не спать, не петь, не гулять,
Если на все и на всех наплевать,
Недолго спиться, снять с века ресницу,
Загадать желание, повернуть все вспять.
И опять двадцать пять,
детство приснится.
Время промчится, и кое-что случится,
Чего не отгадать, если все время спать,
Если жевать и ждать, когда тебе постелят
Обрядовые тряпки в последнюю кровать.
Желание продлится.
Ранняя зарница
Шутя умоет лица, чтоб жить, мечтать, гулять,
Жилы рвать, опять, опять, опять.

От имени местоимений Юрий Александров
Ташкент 2005 год.